Форум » Книги & Массмедиа. Литературная страница » Альбина Гарбунова: Я родилась в Сибири » Ответить
Альбина Гарбунова: Я родилась в Сибири
albatros57: 1. На Другой улице Всякий раз, когда узнают, что я родилась в Сибири, да еще и в семье репрессированных, мне говорят: «Пиши о своем детстве». А что о нем писать-то? Детство как детство. Такое же, какое было у всего первого послевоенного поколения детей. И не такая уж великая в том разница репрессированы были родители или нет. Ну, разве что те, кто, побывали в сталинских лагерях как враги народа, были несколько интеллигентнее местных сибиряков. Так ведь на этом, видимо и строилась вся политика тех времен: Сибирь (и не только ее), чтобы она успешно развивалась, нужно было заселить образованными и культурными людьми. Добровольно никто туда ехать не хотел: климат жуткий. Комсомольского энтузиазма хватало ненадолго, да и то только журналистам и писателям, претендующим на Сталинскую премию. Вот и стала формулировка «враг народа» чем-то вроде командировочного удостоверения на «вечное поселение» в Сибирь. Многие там и в самом деле остались навечно, в могилах. К счастью родителей, они вовремя (имеется в виду не посмертно, как мои прадед и трое из четырех полагающихся каждому человеку бабушек-дедушек) были реабилитированы, и, устав поднимать культуру Сибири, уехали оттуда, забрав, разумеется, и нас, детей с собой. Ну, а родилась я, как пела небезызвестная Маша Распутина, и в самом деле в Сибири: в Красноярском крае в селе Тасеево, воспетом Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ». Соседка, тетка Ефимия -- местная жительница, глядя на то, как моя беременная мама пытается раздобыть ткань на пеленки для меня, а потом еще и шьет их, да еще и ползунки, распашонки и чепчики в придачу, изрекла: - Нешто стала б я всем своим двенадцати говнюкам пеленки шить… Разорву, бывало, старую рубаху свово Гаврилы, да и под ж..у (да простят меня те, кто просит, чтобы я писала, но в российской деревне такая лексика и по сей день считается нормативной). Однако толи у моего отца все рубахи были исключительно новые, толи моя матушка не ставила цели догнать и перегнать тетку Ефимию по количеству детей, но совета соседки она не послушала и изготовила мне мое личное «обмундирование». Как, впрочем, за четыре года до этого она поступила и по отношению к моему брату. Бездействовала в ожидании ребенка только единственная уцелевшая из всего комплекта бабушка. Она ждала результата, от которого напрямую зависел цвет кружевного чепчика, в который и нарядят меня, забирая из роддома. Это сейчас уже на восьмой неделе беременности сделают УЗИ, и иди себе на здоровье в магазин за чепчиком нужного цвета, ибо никто их теперь уже не шьет для внуков собственными руками. А в то время тайна пола раскрывалась только в момент рождения. Вот моя бабушка и ждала раскрытия тайны, прикупив своевременно розовых и голубых кружев в одинаковом количестве. Наконец, в мае 1957 года бабушка уверенно приступила к пошиву розового чепчика. Я родилась. Четыре с лишним кило весом и с какой-то замысловатой болезнью крови в нагрузку. Болезнь едва не стоила мне только что начавшейся жизни, но вовремя подоспела ссыльная латышка-врач и в условиях сельской больницы и глухой тайги сотворила чудо: сообразила в чем дело, нашла донора и сделала мне переливание крови. В результате я получила от этой латышки не только жизнь, но и свои имя и судьбу. Меня назвали Альбиной именно в честь нее. Позже, когда я прописывалась в общежитии небольшого городка Латвии, паспортистка долго вертела в руках мой паспорт, а потом попросила меня показать ей мое свидетельство о рождении. Прочитав там, что мама у меня немка, а отец поляк, сказала: -- А имя-то у вас латышское. Потом уточнила: --Старое латышское имя. Так мою бабушку звали. -- Та ссыльная латышка-врач, благодаря которой я живу на свете, по возрасту тоже вполне могла быть и моей и вашей бабушкой, - ответила я. И Латвия приняла меня без колебания. Итак, родилась я в селе Тасеево только потому, что там находилась ближайшая от деревни Глинная больница с роддомом. А в деревне не было даже своего фельдшера и ее жители, когда в их хворобах не спасали даже растирания самогоном и прием его же внутрь, шли пять километров вдоль реки Усолка в Тасеевскую райбольницу за помощью. В больнице работали почти сплошь «враги народа», уровень их врачебной квалификации был очень высок и потому, имея из медицинского оборудования лишь свои уши, пальцы и глаза, они ставили диагнозы и успешно вылечивали достаточно сложные и застарелые болезни. Мою бабушку, например, эти врачи избавили от пиелонифрита. Правда, не питая любви к самогону, бабушка вынуждена была при первых же почечных коликах отправиться в больницу, и болезнь не была запущенной. Ну, а деревня Глинная представляла собой две улицы: Забайкальскую, расположенную параллельно реке Усолка, вследствие чего она каждую весну во время разлива тонула в ее водах (отсюда, видимо и столь остроумное название улицы, дескать, по весне здесь «славное море священный Байкал»). Улица, расположенная перпендикулярно реке и никогда ею не заливаемая, явно не пользовалась уважением жителей деревни и презрительно называлась Другой. Мы жили именно на Другой. Отец, женившись на моей матери, срубил избу сам. До лагерей он был подающим надежды скрипачом, и даже в лагере еще какое-то время играл на скрипке, а потом был отправлен на очередную комсомольскую стройку просеку делать, а, говоря попросту – лес валить. Там он и получил свое второе образование. Потому-то, будучи женихом, заготавливал он в лесу балки самостоятельно: валил деревья, обрубал сучья, шкурил, сушил, вырубал пазы. А уж после свадьбы привез балки из лесу и сложил их на мох. Деревенский умелец соорудил в избе печь. Из дранки сделали крышу. Под полом вырыли яму – подполье для картошки. В этом дом и принесли аисты, которые в те края отродясь не залетали, сначала брата, а потом и меня. Из своего раннего периода помню калитку в заборе между нашим и бабушкиным дворами. Вряд ли калитка обладала какими-то выдающимися качествами, она была просто тяжелой для трехлетнего ребенка, потому и запомнилась. Изо всей силы я толкала ее в сторону бабушкиного двора и оказывалась рядом с будкой лохматого черного пса по имени Салтан. За что он получил столь сказочное имя, мне выяснить так и не удалось. Предполагаю, что за свою невероятную толерантность. Пушкинский царь ведь тоже этим отличался, коль женился на сестре ткачихи с поварихой, да еще и терпел впоследствии все их выходки. Бабушкин Салтан был не менее терпимым, ибо без малейшего сопротивления служил мне верховой лошадью и был верным соратником в нашей с ним борьбе за независимость, в том смысле, что, независимо от запрета мамы и бабушки не ходить на огород, мы с Салтаном туда ходили и «пропалывали» морковь, после чего даже моя многоопытная в огородных делах бабушка не могла определить на какой именно грядке та росла. Пес был моим добровольным сокамерником, когда я забиралась в его будку. И лишь однажды, когда мне взбрело в голову стать и его сотрапезником, он изменил своим принципам и укусил меня за руку. Рассказывают, что на мой рев сбежалась вся Другая улица. Судили, рядили, как же поступить с Салтаном: казнить или помиловать. Тем временем бабушка смыла кровь с моей руки и перевязала ее бинтом. Обновка мне показалась столь красивой, что я тут же отправилась показать ее только что отобедавшему Салтану. Увидев, сколь благодушен ко мне пес, народ пожал плечами и разошелся по домам. Я же из всего этого сделала два вывода. Первый – тогда же: есть нужно при помощи ложки и из своей тарелки, о чем, впрочем, не уставала повторять мне моя матушка. Второй, - когда сама стала мамой: во всех несчастьях детей виноваты взрослые. Смотреть за детьми надо. А с Салтаном мы оставались друзьями до самой его смерти, наступившей через несколько лет просто от старости. Отца своего в этот период я вообще не помню. По рассказам матери дома он бывал или когда я еще спала, то есть рано утром, или когда я уже спала, то есть ближе к ночи. В колхозе нашли вполне достойное применение для скрипача, подающего надежды: он работал на лошадях. С одинаковой интенсивностью независимо от времени года. Осенью возил урожай с полей в сараи, зимой заготавливал лес и возил сено, весной пахал колхозные поля, летом заготавливал сено. Наступала осень, и все повторялось сначала без выходных и отпусков. И без денег. За каждый отработанный день учетчик в ведомости напротив фамилии колхозника рисовал палочку, которая называлась «трудодень». Предполагалось, что на каждый заработанный трудодень в конце года колхозник получит определенное количество зерна. Но когда этот день наступал, выяснялось, что «госзаготзерно» вывезло уже все, что было собрано, оставив в амбарах ровно столько, чтобы едва лишь можно было весной снова засеять поля. Председатель колхоза метался меж двух огней: скрывал от района собранный урожай и раздавал его колхозникам, за что запросто мог в любой момент угодить в тюрьму. Однако голодные люди не могли работать и выполнять наложенный на колхоз план по заготовкам, за что председатель опять-таки с той же неотвратимостью мог попасть туда же. Ссыльные работали в колхозах «не за страх» и не «за совесть», а также не за деньги, и не за хлеб, а за паспорт, чтобы, получив его, тут же бросить колхоз. Правда, правительство не спешило лишить колхозы подающих надежды и уже состоявшихся музыкантов, ученых, врачей и учителей. Свой паспорт мой отец получил только в 56 году. Вместе с паспортом за самоотверженный труд выдали ему… нет опять же не деньги и не зерно, а медаль «За освоение целинных земель». До этого он даже и не подозревал, что осваивал целину. Несколько зим отец работал на лесозаготовке. Там платили не трудоднями, а деньгами. Родителям удалось накопить небольшую сумму на покупку дома в Тасееве. Кроме того, они продали за гроши свою избу в деревне и зимой 62 года переехали в село. Жить в Глинной дольше они уже не могли. Брат учился в третьем классе школы трехлетки. Дальше нужно было отдавать его в интернат, но родители, прочитав «Педагогическую поэму» Макаренко, побоялись доверить государству воспитание своих детей.
Ответов - 22, стр:
1 2 All
albatros57: 2. Тасеевский рай Мы на новом месте. Отца взяли на работу в районный дом культуры на должность музыкального руководителя с зарплатой в 80 рублей. Сорок из них родители каждый месяц в течение трех лет отдавали за дом, который из-за нехватки денег все-таки пришлось купить в долг. Тасеево в то время было огромным селом со всеми, причитающимися райцентру атрибутами: райкомом КПСС, райисполкомом, райбольницей… Сплошной «рай», основанный много веков назад тунгусским ханом Тасеем недалеко от соляных кочек. Потому и речка Усолкой называется. Разработкам соли уже много сотен лет. И всегда туда на добычу соли традиционно ссылали неугодных царям-батюшкам и советскому правительству людей. Там, на сельском кладбище покоится и мой прадед, депортированный в Сибирь со всеми чадами и домочадцами до четвертого колена в 41 году за принадлежность к «арийской расе». В Тасееве он прожил совсем недолго: умер в 1943 году, не перенеся «райской» жизни. Национальный состав жителей села в 60-е был еще очень пестрым. Там кроме местных русских были ссыльные евреи, армяне, чехи, молдаване, поляки, немцы, латыши, литовцы, финны, эстонцы и даже китайцы. Чуть позже, когда я пошла в школу, то моими одноклассниками были Махатчан и Кузминскайте, Леметью и Кох, а учителями Нисневич и Шандер. А частенько и под, казалось бы, вполне русской фамилией скрывался вовсе не абориген. Скажем, Ваня Танфухов был китайцем по имени Тан Фу Хо. На фоне этого «Вани» чудесные превращения моей мамы Ирены в Ирину, тетушки Теи в Таисию, бабушки Эмилии в Люсю, и отчима моей мамы Фридриха в Федю, казались просто уменьшительно-ласкательными именами. Ну, что поделаешь, тамошнему населению так было удобнее их называть. Если бы у коммунистов был призыв «Интеллигенция всех стран, соединяйтесь!», то его можно было бы смело поставить рядом со словом «Тасеево» в качестве лозунга. Но такого призыва не было, а пролетариев, как известно, не ссылали, потому и осталось село без собственного лозунга. Зато в Сибири все ссыльные сначала были колхозниками, потом рабочими, и только после этого, кому повезло дожить до лучших времен, снова вернулись в интеллигентскую прослойку пышного рабоче-крестьянского пирога. Мой прадед со стороны матери был почтовым служащим. Все его восемь детей получили гимназическое образование и профессию, а пятеро из них окончили техникумы, что для тридцатых годов было большой редкостью. Трое детей до войны и ссылки в Сибирь, правда, не дожили: расстреляли их в 38-ом. Остальные пятеро отправились на Восток и верой и правдой работали на победу в колхозах и на заводах. В 41-ом году моя ссыльная бабушка оказалась единственным грамотным человеком в деревне и в колхозе. Председатель, вопреки сталинским запретам был вынужден назначить ее учетчиком. Не зная русского языка, но зная свое дело (до ссылки работала счетоводом на тракторном заводе), она быстро привела в порядок весь бухгалтерский учет колхоза. Чем и снискала уважение председателя. Особыми благами он семью, конечно, не осыпал, но хотя бы не позволил районному НКВД отправить бабушку с малолетками куда-то еще дальше на Север. Что ни говори, а образование – «страшная сила». Вернемся, однако, в Тасеево шестидесятых. Жили мы на улице Большевистской. (Ну, а как еще ей называться в это время и в этом месте?) Причем на той стороне, на которой не было тротуара. Почему это так важно? Потому что, почти от самых ворот домов нашей стороны и до спасительного дощатого настила всю весну, пол-лета и осенью плоть до морозов простиралась, уходящая справа и слева за горизонт, лужа. А в 64-ом я пошла в школу и дважды в день мне приходилось эту водную преграду форсировать. Для этой цели мама купила мне доходящие почти до колена резиновые сапоги, в которых я выглядела почти как тот сообразительный сказочный кот, превративший своего безродного хозяина в маркиза де Карабаса. Моей родословной сапоги, правда, не изменили, зато помогли по утрам и после обеда выходить сухой из воды (в прямом смысле). Школа, как мне тогда казалось, находилась очень далеко. После переправы через лужу нужно было дойти до «нашего» (потому что ближайшего к нам) магазина, потом спуститься с горы, пройти вдоль еще одной лужи, миновать мостик через ручей с говорящим названием Шумиха, снова подняться в гору, посмотреть, как ежедневно вбивала мне в голову мама, сначала направо, потом налево и перейти улицу. Затем проследовать мимо «большого» (аж в два этажа!), магазина и, наконец, очутиться перед дверями начальной школы №4. Читать и писать, а так же желанию вообще это делать меня научила Анна Исаевна Набока. (Чуете кто она по национальности?) До этого мама, разумеется, честно пыталась «разучить» со мной буквы, мотивируя это тем, что я смогу читать книжки сама. Но я, заявив ей, что лелею мечту стать дояркой, а коровам во время дойки вовсе не обязательно читать высокохудожественную литературу, удалялась следом за недоласканной кошкой на забор. (Природная любовь к животным, как вы уже, наверняка, заметили). Мурка, призывно выгнув хвост буквой «зю», по ребру доски грациозно шествовала к следующему столбику забора, я же, пытаясь повторить сей эквилибристический трюк, обдирая локти и коленки падала на землю, за что насмотревшийся военных фильмов брат остроумно называл меня «летчицей». В этот момент, конечно же, жутко хотелось заплакать от боли, но я героически сдерживалась, т.к. если только мама слышала мой рев и догадывалась в чем дело, она тут же хваталась за «серьезный аргумент» -- полулитровую банку с зеленкой, из которой постоянно торчал «квач» -- карандаш, с намотанным на конце ватным тампоном. Вот этим-то орудием она и охаживала мои «боевые» (летчица как ни как) раны. А это выходило уже похлеще, чем просто боль от ссадины. Короче, до встречи с Анной Исаевной в ряды интеллигенции я явно не рвалась. Но образование в Советском Союзе было всеобщим и обязательным, что и определило в дальнейшем мою профессиональную судьбу. Стоило только «аз» пристроить к «буки», потянуло узнать, а что же получится дальше. Научившись бегло читать, собирала копеечки, которые родители давали на пирожки и пончики, и раз в неделю после уроков ходила в книжный магазин и покупала на них сначала тоненькие книжечки, потом все толще и толще. В общем, доярки из меня не получилось, зато годам к 15-ти собрала приличную библиотеку. Тем более что родители очень скоро вычислили мои "пирожковые" жертвоприношения и помимо денег на школьный перекус стали давать деньги и на книги. Кроме любви к чтению случилась у меня в начальной школе и другая любовь – к мальчику, с которым сидела за одной партой. Звали его Витей Лысенко, и был он сыном какого-то по счету секретаря райкома партии. Любовь была явно разделенной, потому что он подарил мне две красивые тетрадки с глянцевыми листочками. Обе были в косую линейку, т.е. для письма. Таких тетрадей ни у кого другого в классе не было. Я жутко гордилась этакой своею избранностью до тех пор, пока в одной из них не увидела жирную двойку за диктант. Оценка была совершенно справедливой, так как все до единого ЖИ и ШИ были написаны через Ы, но тетрадка была безнадежно испорчена, над чем я и отрыдала всю дорогу от школы до дома. Поскольку вырвать лист со злополучной двойкой у меня не хватило смекалки, пришлось засесть за грамматику. Так что, можно сказать, что филологом я стала только благодаря той первой детской любви. Уж очень не хотелось мне и вторую тетрадь столь же бездарно испортить. Как-то так получилось, что пару лет мы все ходили в школу. Ну, со мной и братом все понятно. Отца директриса средней школы №2 уговорила идти работать учителем пения. А мама пошла в вечерку. В Поволжье она успела окончить только три класса немецкой школы. Потом одно полугодие училась в Глиннной в четвертом классе уже русской школы. После этого было не до образования: работала с 11-ти лет в колхозе. И вот мы вместе с ней отправились учиться: я в первый класс, мама – в пятый. С точными науками у нее всегда было все отлично. Порода такая. Математическая. Тут явно мои дедушка с бабушкой постарались. Счетовод да бухгалтер. В общем, задачки по алгебре и геометрии щелкала мама как семечки. Пока на доске всем классом над одной тужились, она успевала десяток на гора выдать. А вот с русским языком были казусы: писала почти абсолютно грамотно, а объяснить, почему – не могла. Видимо чувство языка тоже от природы было хорошим, да к тому же читала много, а вот правила орфографии начала изучать только в вечерней школе. Да уж лучше поздно, чем слишком поздно. За два года она одолела восьмилетку, блестяще сдала экзамены и стала работать, разумеется, бухгалтером в госбанке. И стоит ли мне после этого удивляться, что старшая дочь, учась на первом курсе Технического университета, однажды, сидя, простите, на унитазе, дифференциальные уравнения решала. Сидела она на этом предмете, вовсе не потому, что на нем, как утверждает молва, думается лучше, а потому, что именно там застал ее телефонный зов о помощи. Однокурсник благополучно «проваливался» на экзамене по математике и не придумал ничего лучшего, чем позвонить башковитой девушке. В приоткрытую дверь я просунула ей мобильник и задала глупый вопрос: - Блокнот и ручку принести? - Зачем? – удивилась дочь и начала сыпать в трубку какими-то буквами-цифрами. Сдал тогда парень экзамен. На моей же голове никак не могли прижиться математические лавры. Помнится, даже переписывая в чистовик решенную за меня соседом по парте контрольную, умудрялась навалять кучу ошибок. Видно именно на мне после бабушки, дедушки и мамы природа всласть отдохнула. Однако назад в 66-ой год. Я к тому времени перешла в третий класс, началось лето, а в нашем доме – большой ремонт. Родители, наконец-то, расплатились с долгами и накопили небольшую сумму, чтобы утеплить дом. Решено было оштукатурить его изнутри и переложить печь. Теперь-то я представляю, чего это стоило взрослым. Для меня же все это было большим и незабываемым приключением с многочисленными бонусами. Во-первых, спала я все лето в бане на раскладушке, следовательно, ежеутренняя уборка постели автоматически отменялась. Во-вторых, все шкафы были сдвинуты в центр комнаты и прикрыты сверху старыми простынями. А это значит, что целое лето маме просто не могло прийти в голову заставить меня наводить в них порядок. В-третьих, можно с упоением перемешивать в старой ванне глину с водой и безнаказанно уляпаться во всем этом по самые глаза – издержки серьезнейшего процесса приготовления раствора для штукатурки. А какой восторг прибивать тонюсенькими гвоздиками дранку к стене. Чуть не лопнула, когда отец доверил мне это ответственное дело. Молоток с собой в постель брала, чтобы брат-диверсант его не выкрал. Была, правда, на всю эту ремонтную бочку меда и обязательная ложка дегтя: уронила я кирпич на большой палец, не помню теперь уже какой, ноги. То, что в этот момент от боли выть хотелось, это пустяки. Дело приняло совсем нежелательный оборот, когда ноготь почернел, а палец раздулся, будто проглотивший кролика удав, и начал гноиться. Травма хоть и была почетной – производственной, но не позволяла мне после трудового дня вместе со всеми ходить на Усолку купаться. А когда еще в Сибири поплескаться в реке, если не в июле. Да и погода стояла на редкость жаркой. Вода даже в «яме», которая скрывала тогдашнюю меня с головой и поднятыми руками, была как парное молоко. «Яма» призывно бурлила и визжала, обещая райское наслаждение, а я сидела на горячем песке и все время чувствовала пробивавшийся из-под бинтов запах мази Вишневского. И до сих пор ассоциируется он у меня с чем-то очень желанным и близким, но недоступным, как рай.
albatros57: 3. Бабушкин сундук Помните те давние-предавние времена, когда девушки задолго до того, как станут невестами, начинали готовить себе приданое? Они шили, вышивали, делали кружева и складывали все это в сундук, чтобы сразу же, как только случится подходящий жених, не мешкая выйти замуж. У моей бабушки Мили был именно такой сундук. Большой-пребольшой! Такой, что я лет до семи во весь рост на нем укладывалась. Высокий, с тяжеленной крышкой. Сундук, как и положено, был обит листовой жестью, а сверху еще украшен узкими полосками какого-то зеленоватого металла. Это был сундук-путешественник: сначала он из Марксштадта отправился вместе с бабушкой и четырьмя ее дочерьми в телячьих вагонах в Сибирь, потом, когда немцам разрешили покидать места ссылки – в контейнере на Кавказ. Говорят, что он и до сих пор еще жив. А бабушка вот уж двадцать лет, как умерла. Однако это вовсе не значит, что ее нет с нами. Всякий раз, когда я открываю сезон охоты на одну-единственную, сдуру залетевшую в нашу квартиру через нагло открытое окно муху, муж мой тут же говорит: «Ну, что ты за ней носишься, как бабушка Миля?» Это он из моих рассказов знает, что бабушка терпеть не могла мух и боролась с ними всеми доступными средствами. И в Сибири, и на Кавказе по всему дому были развешаны серпантины липучек, на каждом столе стояло блюдце с раствором хлорофоса, и еще в каждой комнате на самом видном месте лежала мухобойка. На тот случай, если какой-нибудь резистентный к химии мутант залетит. Я бы на месте мух тоже стремилась проникнуть в бабушкин дом, ведь там всегда так вкусно пахло ванилью, корицей, померанцем и ромовой эссенцией. Когда-то в юности училась бабушка у кондитера. Успешно, судя по всему. Ибо даже такая капризная вещь, как бисквит, который лично у меня все время так и норовит превратиться в банальную лепешку, напоминающую по вкусу гербарий из омлета, у нее выпекался пышным и гордым. Причем, пекла она его в русской печи, а не в наворочанной электродуховке, где температуру с точностью до градуса можно запрограммировать. Потом пропитывала бабушка бисквит малиновым сиропом, сворачивала его цилиндром, обмазывала белым кремом, специальным шприцом выдавливала коричневый и рисовала сучки и годовые кольца и обзывала всю эту вкусность и красивость «поленом». «Полено» просто таяло во рту и обычно растаивало с тарелки в считанные минуты. Особенно, если вместе собирались более чем двое внуков. А их было у нее целых девять штук: пять пацанов и четыре девочки. Я была старшей внучкой и всегда считала, что бабушка любит меня больше всех. Позже выяснилось, что каждый из нас думал точно так же. Это доказывает лишь то, как сильно бабушка всех нас любила и баловала. В углу бабушкиного двора была песочница. В ней я играла с двумя двоюродными братьями. Оба были младше меня на полтора-два года. Любимым нашим занятием был запуск в «космос» кузнечика. Бедное насекомое запихивали в тюбик из-под губной помады, строили для старта «Байконур», голосом Гагарина докладывали о готовности к полету и кузнечик улетал. Потом, демонстративно не замечая лежащий рядом тюбик, долго разыскивали приземлившуюся «капсулу» где-нибудь в траве, устраивали торжественную встречу на «Байконуре», затем в «Москве». Короче, делали так, как подсказывало нам наше детское, не испорченное телевидением воображение. Огорчало нас только одно: кузнечик категорически отказывался чеканить строевым шагом по «Красной площади», а вместо этого, лишь только почуяв свободу от «космического корабля», удирал восвояси. Из-за такой идеологической расхлябанности «космонавтов», всякий раз для очередного полета приходилось отлавливать другого кузнечика. А производительность нашего космодрома была не хилой: иногда мы за один день запускали столько ракет, сколько СССР вместе с Соединенными Штатами запустили за первые десять лет космической эры. Поэтому дефицит летного состава у нас всегда ощущался. Два старших брата со мной не играли. Я была для них, во-первых, девчонкой, во-вторых, козявкой. Это потому, что младше на четыре года. Они делали себе деревянные самосвалы и, несясь с деловым видом мимо «космодрома», заворачивали иногда в наш угол за песком. Это всегда заканчивалось «пограничным конфликтом» и«экономическим скандалом». Мы решительно не желали разбазаривать имущество «Байконура», старшие же, ничего не понимая в космонавтике, старались взять песок в самом стратегически важном месте. При этом ПУП (пульт управления полетом) каждый раз летел в свежевырытую яму. Поскольку до Москвы от «Байконура» было очень далеко, то мы шли к бабушке и рассказывали ей о происках диверсантов. Бабушка, недолго думая, брала ведро, шла через огород к берегу Усолки, и через пять минут приносила старшим их отдельный песок. И все были сыты и целы. И не только в переносном смысле, но и в прямом. Ни разу ни с одним из нас ничего у бабушки не произошло. Когда она успевала за нами присмотреть – загадка. На ее плечах были еще корова с обязательным теленком, пара поросят, куры с цыплятами, собака, кошка с котятами и, конечно же, огороды. Один большой, с картошкой, другой – маленький со всем остальным. Об агрономических способностях бабушки легенды по селу ходили. Ни у кого лук не родится, а у нее каждая головка в кулак величиной. А помидоры? Где еще в Сибири можно было увидеть спеющие на корню помидоры? Только у моей бабушки. А все, Ватсон, элементарно просто: трудилась она в поте лица всю свою жизнь. А, как сказал один мудрец: «Нет ничего настолько невозможного, что не преодолевалось бы трудом». И даже суровый сибирский климат вынужден был сдаться перед упорством бабушки. Любые овощи вырастали у нее богатырскими, а в палисаднике до глубокой осени цвели диковинные цветы. И в доме все подоконники были уставлены примулами, колокольчиками, глоксиниями и геранями. А возле сундука стояла огромная кадка с аспарагусом, который она называла не иначе как Frauenhaar, то есть женский волос. Ну, вот я и снова вернулась к сундуку. Только теперь в нем было уже не бабушкино приданое и не весь скарб, который способны были поместить в него, уезжая с Поволжья. Но я же забыла рассказать вам, как был устроен этот сундук. В нем было три отделения: одно большое посередине и два узеньких по краям. В одной боковушке бабушка хранила фотографии и документы, а в другой лежали шпульки с нитками, кружева, коробка с пуговицами, спицы, ножницы и крючки. В среднем отделе, кроме стопок накрахмаленного и отутюженного постельного белья, полотенец и занавесок, лежали всякие пестрые отрезы ситца и сатина, однотонные куски шерстяной ткани, клубки ниток и та вещь, которая меня бесконечно привлекала. Бабушка была заправской портнихой. Сначала она обшивала всю деревню Глинное. Потом, когда вслед за нами они с дедушкой Федей (который Фридрих) перебрались в Тасеево, в ею пошитых платьях щеголяла вся улица Спартака. Так за многие годы у нее накопился целый мешок обрезков, называемых тряпочками. Вот эти-то пестрые тряпочки всевозможных конфигураций и были моим Эльдорадо. Дело в том, что я тоже шила. Ну, как и водится: прабабушка научила этому делу бабушку, бабушка приохотила к нему маму, а мама – меня. Нужно сказать, что кроме страстного увлечения космическими полетами и лазания за кошкой по заборам, играла я и с куклами. Их у меня было много, так как я грезила не только о поприще доярки, но и хотела стать многодетной матерью. И пример для подражания у меня был: соседка Анна Крузова, которая ежегодно рожала девочку или мальчика, а потом, когда они подрастали, отправляла их в детский дом. Хобби такое у человека было. Кукол своих я даже понарошку в детдом не отдавала, да вроде бы и будущих детей – тоже не планировала. Поэтому с младых ногтей постигала тонкости воспитания. Куклы были у меня своевременно привиты от кори и скарлатины, вылечены от ангины, старательно обучались в школе, ели, пили, гуляли и укладывались по режиму спать. От обязанности их обувать-одевать я тоже не увиливала. Шила им все от трусов до сапог. Вот для этого мне и нужны были тряпочки из бабушкиного сундука, потому что все обрезки после маминого рукоделия я уже пристроила. Бабушка, конечно же, подозревала о моих «материальных» (ткань в Сибири называли материалом) затруднениях и при случае выдавала очередную порцию лоскутков, которые у меня тут же расходились на обновки – семья-то большая. Вот потому и ходила я всегда вокруг сундука как кот вокруг банки со сметаной. И самым большим праздником считала, когда бабушка ставила на стол швейную машинку, доставала из сундука какой-нибудь отрез, потрепанные выкройки, сделанные из газеты, листочек с обмерами очередной «спартаковки» и начинала кроить. Главным в этот момент было скрутить себя в бараний рог, чтобы не спрашивать после каждого взмаха ножницами: «Баушка (я правильно написала), а эта тряпочка тебе еще будет нужна?» И тогда следовала награда за терпение: после того как были выкроены все обтачки, бабушка сгребала остатки в кучку и отдавала это богатство мне. Особенно везло, если первоначальный кусок ткани был большим, а «спартаковка» -- не очень. Тогда даже самая рослая моя кукла могла рассчитывать на новое бальное платье. Сундук был поистине ящиком факира, только бабушка доставала из него не кроликов или голубей, а, скажем, клубок шерстяных ниток, который через день-другой превращался в пару теплых носков. Из гофрированной бумаги, рулоны которой тоже были припасены в сундуке, делались зимой цветы для вазы. А по вечерам из него же извлекался мешочек с бочонками от лото и стопка карточек, и все мы усаживались за стол играть. Выигравший называл номера, а все остальные закрывали картонными кружочками квадратики с выпавшими числами. Время пролетало незаметно, и уже пора было отправляться на соседнюю Большевистскую улицу домой. Но иногда можно было выпросить у мамы разрешения остаться ночевать у бабушки. И тогда бабушка расстилала на сундуке ватное одеяло, ставила сбоку пару стульев, чтобы я не свалилась ночью на пол и рассказывала на сон грядущий о той далекой и неизвестной мне жизни на Волге, о доме, в который ей уже никогда не суждено будет вернуться. Жаль, что ушла в прошлое традиция таких вот волшебных сундуков. Но есть в моем сердце сундучок воспоминаний, и в нем кроме бабушкиных рассказов о прошлом хранится и пара ее ценнейших советов. Например, если у вас завелись тараканы (а также блохи, клопы или еще какие «домашние животные»), то нет лучшего средства от этой напасти, чем изловить и насыпать им соли на хвост. Или вот еще: затяжную обиду как рукой снимает свежий капустный лист, привязанный к голой попе. Вы уже представили себе всё и смеетесь? Бабушка тоже считала, что это безотказно помогает.
VeraSch: чтение рассказа доставело огромное удовольствие. Вспомнила и свое детство,только ссылка родителей была на Северный Урал,но все как похоже.
albatros57: 4. Тонкий лед Описывать красоты сибирских ландшафтов – занятие заведомо бесперспективное. Даже и пытаться не буду. Глазной нерв все равно в двадцать раз толще слухового. И вместо того, чтобы ждать от меня, что я, вдруг, сделаюсь Левитаном прозы, посмотрите какой-нибудь хороший фильм о Сибири, или махните туда на месяцок. А я лучше продолжу рассказ о нашем житье-бытье в этих самых «ландшафтах». Помните то ремонтное лето? Так вот, оно до обидного быстро закончилось. Наступил сентябрь. Я пошла в третий класс, а вот дожди еще не пошли. И потому вместо сапог я надевала по утрам новые красивые туфельки и гордо несла их на своих ногах в школу. Боже, как они мне нравились! В них я чувствовала себя невероятно элегантной и взрослой леди. Дело, конечно, ощутимо портило коричневое форменное платье с черным фартуком, и я точно знала, что гораздо лучше к ним подошло бы то вишневое, которое мне бабушка сшила к последнему дню рождения. Но форму нужно было носить обязательно, и единственным утешением была мысль о предстоящем ноябрьском утреннике, на который я решила явиться во всей своей красе. Но на дворе было еще только самое начало осени. Ночью слегка подмораживало, а дни стояли прозрачные и паутинистые. Пауки, видать, тоже любят на солнышке погреться. После школы я вместе со всеми шла на огород копать картошку. Кто-нибудь из взрослых вилами выворачивал куст из земли, а мы с братом, взяв каждый по борозде, трясли ботву, подбирали клубни, потом трезубцем рыли в «акватории» куста землю, выискивая застрявшие в ней картофелины. Урожай раскладывали сразу же по разным ведрам. Крупную отдельно от мелкой. Полные ведра родители засыпали в мешки. Вечером отец на спине относил их в дом и вываливал в подполье. Чтобы картошка не билась, от пола в глубину ямы под углом клали несколько длинных досок. Высыпав последний мешок, отец каждый раз вытаскивал их и относил до следующего вечера в сени. Подполье закрывали, сверху стелили домотканую дорожку, мыли руки и садились ужинать. Потом я делала уроки и отправлялась спать. И так продолжалось до тех пор, пока картофельное поле не заканчивалось. Погода той осенью благоприятствовала, и с картошкой расправились, как тот повар, которого всем любителям тянуть кота за хвост в пример ставят. Но добра, как известно, без худа не бывает. Та же расчудесная погода причинила мне не только убытки, но и моральный ущерб. Вышедшая по весне из берегов лужа, к осени казалось совершенно высохшей. Оно, в общем-то, именно так и было, но только не везде. На общем пыльно-сером фоне кое-где проглядывали предательски темные пятна. Там грязь была затянута тоненькой корочкой. Вы ведь зефир в шоколаде ели? Помните ощущение, когда зубы, проламывая хрупкий слой шоколада, проваливаются в нежнейший зефир? Вот так же и тут, если на подсохшую корочку наступить, то непременно провалишься, только отнюдь не в зефир, а в «черную дыру» грязи. Но в этом месте мне необходимо сделать отступление. Пока не знаю еще какое – лирическое или философское. Как получится. Как вы уже давно поняли: я – филолог. У родителей на мой счет были, вообще-то, другие соображения, но божье провидение на кривой козе не объедешь. У филологов, вы же в курсе, язык подвешен хорошо, то есть под правильным углом и на самом удачном от губ и зубов расстоянии, потому и болтать они умудряются часами без перекуров. Мне боженька, видимо тоже отвесил всех этих качеств весьма щедро. Трещала я, по рассказам мамы, как сорока на колу, и при этом никак не успевала рассказать всего, что было на душе. Судя по всему, там немерено всего чего было. И вот однажды, в самый пиковый момент моего повествования, маме приспичило идти на работу. И, когда она уже удалилась от дома метров на двести, я неожиданно поняла, что если не расскажу вот этого самого главного, то просто лопну. Я выскочила за ворота и заорала на всю улицу: «Мама!!! Мама!!!» Матушка, решив, что у нас, как минимум, пожар, естественно, бросилась назад, а я – к ней и, не разглядев впопыхах «черной дыры», влетела в нее обеими ногами. Это происшествие не стоило бы и выеденного яйца, если бы на мне не были мои замечательные туфельки. Одна еще как-то благополучно выскочила следом за ногой, а вторую, так засосало, что я ее еле выковыряла из грязи. Глотая слезы обиды, потащилась я обратно домой, мыть свои туфли. С ними, кстати, ничего трагического не произошло, а вот дара безудержной болтливости я лишилась. Вроде бы и язык место дислокации не поменял, да, видимо, взгляды на сам процесс стали другими. (Отступление вышло философским). И до сих пор я излагаю свои мысли в основном на бумаге. Так безопаснее. Во всяком случае, для обуви. Пока туфли сохли, небеса набычились (я вас предупреждала о моих неимоверных «талантах» живописать), пошли нудные осенние дожди, на луже снова началось половодье, и пришлось доставать заброшенные в дальний угол резиновые сапоги. Целый месяц небо хлюпало носом, потом, вдруг, высветлилось, вызвездилось, и за одну ночь лужа покрылась льдом. Зима явилась. Но лужа, хоть она и была значима для нас так же, как гоголевская для Миргорода – водоем стоячий. На Усолке же лед встает немного позже, в середине ноября. Сначала подмерзает у берегов и в тихих местах, а когда морозец начинает за нос щипать, и быстрины затягивает льдом, который с каждым днем становится все толще и толще. Тогда летний мостик разбирают, и народ за реку в школу и на работу топает по бесконечному катку. Ученики визжат от счастья, скользя прямо на подошвах сапог, а вот какая-нибудь бабуля, отправившаяся в поликлинику за касторкой, иногда возвращается оттуда еще и с гипсом на конечности в придачу. Потом, когда зима «рассыплется клоками», по всей реке появятся вены дорожек, лыжня, санный путь, проруби и лунки рыболовов. Но все это будет только в конце ноября. А моя история относится к его началу, к тому времени, когда лед на Усолке еще совсем тонкий, зато в стране революционный праздник со школьными утренниками, демонстрацией и каникулами. На демонстрацию учеников начальной школы не гоняли. Идеологически воспитывали только на уроках и школьных праздниках. В учебнике чтения на каждой пятой странице были рассказы Зои Воскресенской и Бонч-Бруевича о детстве Ильича и его жизни в Шушенском. Поскольку знаменитое село находилось в нашем же Красноярском крае, нам полагалось очень сильно этим гордиться. В арифметике круглый год рабочие, колхозники, а так же юные ленинцы и коммунисты перевыполняли пятилетние планы по всему на свете, и нам только оставалось все их достижения правильно посчитать. К утреннику усилиями учителей и лучших учеников готовился монтаж о нашем счастливом детстве в стране свободы, равенства и братства. Кульминацией же праздника Октябрьской революции был прием первоклассников в октябрята. В торжественной тишине четвероклассники-пионеры прикрепляли к белым фартучкам и серым пиджачкам малышей красную звездочку с изображением Володи Ульянова-ребенка и первоклашки становились не просто учениками, а идеологически организованной и даже слегка подкованной массой. Учащимся вторых-третьих классов в этом мероприятии отводилась второстепенная роль. Это означало то, что на утренник можно было прийти не в форме. Что было мне очень на руку. Наконец-то предоставлялась возможность надеть попавшие в переделку и любовно выхоженные туфли вместе с вожделенным вишневым платьем. Вот теперь пришла пора отпустить и ему положенную долю дифирамбов. Оно того вполне заслуживало, т.к. было совершенно взрослым, т.е. без противной, присборенной по талии юбки, необоснованно называемой романтичным именем «татьянка». До этого все до единого платья у меня были в эту самую «татьянку». И, наконец-то, бабушку осенило сшить мне достойный наряд. Я до сих пор помню, как она пыталась сделать это незаметно, чтобы получился настоящий сюрприз. Бабушка кроила и шила платье исключительно в мое отсутствие и тут же накидывала на машинку с работой огромную салфетку, стоило только мне замаячить на горизонте. Но разве что-то могло укрыться от моего пронырливого носа? Когда бабушка выходила на кухню, я немного отворачивала салфетку и любовалась будущим шедевром. Особенно мне понравились наметанные разноцветными нитками складочки юбки, и я едва не выдала себя со всеми потрохами, восторгаясь по этому поводу. Однако я очень любила свою бабушку и догадалась играть по ее правилам, изображая ледяное равнодушие к тому квадрату комнаты, где стояла швейная машинка. Придя в день рождения из школы, я застала у нас дома бабушку. Она с таинственным видом попросила, чтобы я сняла форму, и когда я вышла к ней в трусах и майке, надела на меня вишневое платье. Ах, что это было за платье! Настоящая мечта: с заниженной талией, юбочкой в складку и рукавом в три четверти. И сидело на мне, как влитое, хотя бабушка не делала ни одной примерки. Я же говорю, что она была настоящей мастерицей. Полчаса я егозила перед зеркалом и ужасно себе нравилась. Потом попыталась выскользнуть из дома, но мама тут же развернула меня: -- Сначала сними платье! -- Ну, что ты! Пусть девочка погуляет по двору. Ничего с ней не случится, -- пыталась уговорить ее бабушка. -- С ней не случится, а платье тут же на заборе раздерет, -- будто прочла мою мысль показать обновку кошке мать. Дня рождения, однако, это нисколько не испортило. До позднего вечера я ходила в новом платье и готова была уже лечь в нем спать, однако мама убедила меня раздеться, сказав, что платье очень сильно изомнется в кровати и станет некрасивым. Последний довод был решающим. Но в начале ноября в Сибири по улице в платье и туфлях уже не пофорсишь. Сверху пришлось надеть пальто, а туфли и вовсе взять с собой в сумке, потому что без теплых фетровых сапог из дому нечего было и высовываться. Зато, когда я в школе все, что нужно, сняла и все, что нужно, надела, отражение в зеркале меня не разочаровало. Классическая леди: туфли, платье и короткие белые косички, торчащие под прямым углом к ушам. Хороша! Утренник ничем выдающимся не запомнился: четвертый класс читал стихи про красный день календаря и пел песни. Новоиспеченные октябрята клялись «так же родине служить, как Ленин ей служил». Хороводов как на новогодней елке на подобном празднике водить не полагалось, поэтому, получив очередную грамоту «за хорошую и отличную учебу и примерное поведение» и потолкавшись немного среди одноклассников, я засобиралась домой. Переобулась в раздевалке, надела пальто и шапку и вышла на улицу. Было холодно. Рука сама полезла в карман за рукавицей и вытащила оттуда небрежно оторванный кусочек тетрадного листа в клеточку. На нем стояло всего одно, написанное корявым детским почерком, слово: «Фашистка». Вряд ли в том нежном возрасте я понимала идеологическое значение этого слова. Зато наверняка знала, что это очень плохо и связано с тем, что я, пусть наполовину, но немка. Всем своим нутром я почувствовала, что этим словом меня задвинули сразу же в третий сорт людей. Это позже мне открылись причинно-следственные связи чьего-то неразумного поступка, а тогда в моей груди просто все сжалось от боли и мне нестерпимо захотелось к маме и папе, под их взрослое и мудрое крыло. До маминой работы было далеко, а вот школа, в которой сейчас был папа, стояла напротив, на горке. Нужно было только реку перейти, и, глотая слезы, я свернула в короткий переулок, подошла к берегу и шагнула на чистый молодой лед. Он легонько качнулся подо мной, и тут же я услышала крик: -- Стой, девочка, стой!!! Вернись! Провалишься! Через мгновение чья-то незнакомая рука схватила меня сзади за пальто и дернула обратно на берег. -- Ты что, с ума сошла. Лед еще совсем тонкий! Ты чего туда поперлась? – трясла меня за плечи женщина. -- Я к папе хочу. Он там, -- махнула я в сторону школы рукой. --А чего ты плачешь? Испугалась? – спросила она, вытирая своей ладонью мои щеки. -- Вот, -- вытащила я из кармана смятый клочок бумаги. Женщина развернула его и, шевеля беззвучно губами, прочла. Потом молниеносно разорвала бумажку на мелкие кусочки и зло втоптала их в оттаявшую за день грязь. -- Вот, видишь, ничего больше нет. И ничего никогда не было. Забудь об этом. Она взяла меня за руку. -- А теперь пойдем к твоему папе, но только по мостику. -- А вы ему ничего не скажете? – спросила я. -- Обещаю: ни слова, -- улыбнулась женщина. – Но и ты мне пообещай, что все это забудешь. И я пообещала. Но слова своего, увы, не сдержала. Эта и предыдущие главы публикуются впервые.
Sedoi.de: Альбина! К сожалеие не имел возможности прочитать Ваши предыдущие рассказы - сделаю это по возвращению домой, а сегодня как раз имел возможность обозревать Сибирские просторы, посетил деревню своего детства в Омской области. Да это же красота неописуемая! В Германии такой красоты нет, во всяком случае мое мнение такое.
albatros57: 5. Лето-припасиха Знакомые наши к морю на недельку поехали, а нам свой огород поливать оставили. Дело, в общем-то, житейское: кому кошку, кому морскую свинку подкидывают, а нам вот целый огород. А чтоб повысить нашу мотивацию, приятели сказали: «Все, что поспеет в это время – ваше». А тут как раз июль, лето вовсю разрумянилось, малина налилась, аж багровой стала. Пока муж ведром воду из бочки носил да помидоры поливал, я в малинник забралась. Ух, красота какая! Справа увитая клематисами изгородь соседа, слева окна дачного домика наших знакомых. На подоконник можно посуду для ягод поставить. Все цивильно, все удобно. Германия ведь! Здесь даже мухи благородны как смольнянки. Собираю я малинку, что-то в рот закидываю, и вспомнилось мне другое лето – сибирское. Там ведь его много не бывает, оно там, как говорят в народе, гость. Это потому что хозяйка – зима. По календарю, конечно, и в Сибири лето три месяца длится. А реально в начале июня еще ночью морозы, а в конце августа – уже. Иногда картошку в последних числах мая в рукавицах сажали. Землю на лунку с клубнем кинешь, а ее сверху снежком припорошит. И громадные льдины, застрявшие после вскрытия реки на бабушкином огороде, бывало, лишь к началу июня съежатся и изойдут ручейками, оставив после себя непролазную грязь. Зато уж коли лето явится, то природа за короткое время выдаст все, на что в других широтах ей полгода отпущено. Тайфун красок и ароматов. Зацветает все и сразу. Не успеешь кремовыми и пушистыми, как персидский котенок, цветами сон-травы налюбоваться, а луга уже жарками полыхают. Те еще отойти не успели, а марьин корень уже благоухает на весь лес, в густой прямой траве кукушкины слезки в прятки играют, на солнечной полянке пчелы от сладкого запаха медуницы дуреют, на лугу колокольчики синевой с небом препираются. Потом настает время ромашек, иван-чая, васильков, таволги и венериных башмачков. А вы знаете, что эти самые башмачки, небрежно именуемые сибиряками черочками, есть не что иное, как орхидеи? Да-да, в Сибири растут и, не напрягаясь, цветут те самые экзоты, на которые тут в Германии цветоводы богу молятся. Инструкция по их содержанию (о разведении молчу) занимает три листа седьмым шрифтом. Подробная схема, под каким углом держать опрыскиватель и график температур и влажности прилагаются. Сдается мне, что даже даме с ПМС проще угодить, чем здешней орхидее. А может их тоже в Сибирь надо сослать? (Я имею в виду орхидеи, а не цветоводов и ПМС-ных дам). Пусть у черочков ума-разума наберутся! Впрочем, кое-чему и людям можно в Сибири научиться. Например, тому, как не умереть от голода, не имея супермаркета в ближайшем квартале. Не стану рассказывать вам небылицы, как я суп из лебеды ела. Не ела я его, потому что после войны родилась и голодных времен, слава богу, не застала. А вот витаминами мы точно в лесу запасались. Начиналась эта фитнес-диета с черемши. Она не большая любительница жары, потому стоит только снегу сойти, сразу же из земли тонюсенькой трубочкой проклевывается. Это будущий лист. Вот когда он полностью на свет вылезет и развернется, тогда и шли собирать. И обязательно брали с собой краюху хлеба. Это чтобы в желудке не пекло. А то ведь молодая черемша задириста не хуже чеснока, а удержаться, чтобы прямо на лугу не попастись, вряд ли получится. Считаете, что нельзя немытое в рот совать? Бросьте, там мороз на сто лет вперед все продезинфицировал. Да и некоторое количество бактерий здоровью не помеха. А собранную черемшу приносили домой, резали, солили, клали в нее сметану и ели с дымящейся вареной картошечкой. Если были яйца, то варили их вкрутую, рубили и замешивали вместе со сметаной в салат. И не было ничего вкуснее этой немудрящей пищи. Хотя, зря я так уничижительно отрекомендовала вам ее. В наши дни в Германии черемша считается настоящим деликатесом, продается далеко не во всех магазинах и стоит почти так же, как красная икра. Но я все равно иногда по весне покупаю ее, делаю салат и ностальгирую. После черемши следовал сезон щавеля. И мы снова брали сумки и мешки и шли на солнечную поляну. На обратном пути прихватывали возле какого-нибудь жирно унавоженного огорода немного крапивных листьев и варили из всего этого богатства зеленые щи. Тут тебе и витамины, и железо в придачу. А раз железо – значит и гемоглобин, а с ним больше кислорода к мозгам поступает, лучше соображаешь, что еще в лесу можно съесть. А там уже марьин корень, сосна и медуница цветут. От марьина корня народные целители корень берут и делают из него горькое лекарство. Ну, кому ж из детей горечь по вкусу? Мы ели сладенькую серединку цветка, там, где пестики-тычинки. Сунешь лицо внутрь цветка и выкусишь аккуратненько желтую, пахнущую медом мякоть. Вся физиономия в пыльце, но вкусно… (И никакой тебе аллергии, а теперь… Эх!) Те растения, которые по нашему недосмотру исхитрились опылиться, тоже без дела не оставались. Стоило семенам в коробочках созреть, нанизывали мы их на нитку и делали красные «коралловые» бусы и «гранатовые» браслеты и щеголяли в них по селу, пока те, засохнув и сморщившись, не теряли своего «драгоценного» вида. Насчет цветов сосны открою вам страшную тайну: это ведь и не цветы вовсе, а побеги нынешнего года. Липкие, рыжие и освежающе кисленькие. Не удивлюсь, если ученые там пропасть витамина С обнаружили, иначе не накидывались бы мы на нее после долгой зимы словно саранча. У детей ведь, как известно, природные инстинкты еще не успели бесследно под напором знаний исчезнуть. И медунице от наших нашествий тоже доставалось: снимали мы с чашелистика крохотный цветочек, и, конкурирую с пчелами, высасывали из него нектар. Но стоило созреть на болоте красной смородине, как предыдущая экзотика теряла для нас всякий смысл. Мы брали лукошки и шли по ягоды. Сначала наедались до того, что скулы от кислоты сводило, потом собирали для дома, и мама варила вечером кисель. Варенья из кислицы (именно так сибиряки называли красную смородину) не делали. Во-первых, на нее сахара не напасешься, во-вторых, впереди были действительно ценные ягоды: черная смородина, клубника, малина и черника. Но до них не только люди охочи. Собирали мы как-то всей семьей малину на гари за пасекой. Переговаривались тихонько, да потирали ладошками «ужаленные» крапивой места. Солнце в сторону леса склонилось, на поясе бидончики с ягодами уже ремешок оттягивают, вдруг, видим, отец нам украдкой за наши спины показывает и не спеша в сторону дороги, где мотоцикл стоит, идет. Оглянулись мы, а шагах в пятидесяти от нас медведь стоит. Разглядывать его мы не стали, да и малину собирать тоже почему-то расхотелось. Без суеты и резких движений, стараясь быть незамеченными мишкой, убрались мы из малинника подобру-поздорову, – он в лесу хозяин, и споры с ним неуместны. Даже если на плече у отца двустволка. Ружье отец в лес на всякий пожарный случай всегда брал, но охотником никогда не был. Самым серьезным его трофеем был хорек, повадившийся по ночам таскать только что вылупившихся цыплят из клетки. Жили-то мы рядом с лесом. Два раза утром недосчиталась мама по цыпленку. Следующей ночью затаился отец в засаде, подстерег воришку и хлопнул его дробью. Он очень любил животных, но всю жизнь придерживался железного правила «взаимной любви»: мы тебя не трогаем, и ты нас не трогай. Помню, как однажды петух угодил в суп за то, что напал на меня из-за угла и клюнул в ногу. Увидав кровь, стекающую узенькой дорожкой в мою сандалию, любящий папуля тут же схватил топор, петуха и крикнул: «Скажи маме, чтобы вскипятила воду». Вы ведь знаете, что гораздо проще ощипать птицу, ежели она ошпарена. Охота и собирательство – это удел человека каменного века. Мы же в Сибири на пару лет позже жили, потому у нас уже и скотоводство с земледелием были развиты. В хлеву обитали кролики, коровка и поросята. А это значит, что летом для них нужно сена накосить и картошку вырастить. Сеном занимались отец с братом, на нашу же с мамой долю выпадало упирающееся прямо в лес картофельное поле. Сначала предстояло его освободить от зубастого осота, а потом окучить борозды тяпкой. Отец, по мере возможности старался облегчить нашу участь: черенки у всего «инструментария» отшлифовывал до блеска, а тяпки и косы отбивал и натачивал до остроты скальпеля. Но все равно ни одно лето не обходилось без волдырей на ладошках: у меня от тяпки, у брата от косы и граблей. Впрочем, на прополку и окучивание уходило всего две-три недели, столько же времени отец с братом проводили на сенокосе. Когда главные летние дела были сделаны, засовывали поутру в мотоциклетную коляску резиновую лодку и ехали вверх по течению нашей Усолки. Потом мужчины накачивали ручным насосом лодку, мы с отцом спускали ее на воду, а брат садился за руль мотоцикла и ехал домой. Мы же устраивались поудобнее в нашей посудине и сплавлялись по тихой воде почти до самого дома. Если солнышко слишком припекало и становилось невмоготу, подгребали к берегу, плескались в воде, бродили по тенистому сосновому бору, или лакомились сочной ароматной костяникой на прибрежной лужайке. Плыли дальше, иногда доставили удочки и ловили рыбу. Если удача нам улыбалась, то вечером мама варила душистую уху и посыпала ее сверху молодым рубленым укропом. Если везло несказанно, то на ужин была жаренка. Вычищенных пескариков и окушков плотно укладывали на дно здоровенной чугунной сковороды прямо в раскаленное масло и от души поджаривали. Потом одним движение переворачивали весь этот рыбный блин на другую сторону и набирались еще чуточку терпения. В награду получали хрустящие от головы до хвостика рыбешки, съесть которых можно было так много, что сколь ни налови, все равно не хватало. Плохой погоды не бывает не только у природы, но и в детстве. Это у взрослых то засушило, то залило. Для них вообще было бы очень желательно, чтобы над огуречной грядкой шел теплый летний дождик, а над рядом растущими помидорами светило солнце. И даже если будет именно так, они все равно найдут к чему придраться. Дети же радуются любому распоряжению небесной канцелярии. Жарко? Прекрасно! Айда на речку купаться и на песке валяться. Или с кружкой в лес за земляникой. Отчего только с кружкой, а не с лукошком или ведром? Да вот такая она интересная ягода эта лесная земляника, все мимо посуды норовит в рот залететь. Ешь ее ешь, и все наесться не можешь. А если после духоты гроза приключится, то уж это невероятное зрелище вообще грех пропустить. А грозы в Сибири нешуточные. Выплывет царицей иссиня-черная туча из-за леса, молнии начнут небо полосовать. Моментами так светло станет, хоть иголки собирай. Гром зарокочет и, вдруг, хлынет на землю вода стеной. Все впадинки вмиг заполнит, потоками в трещинки и норки хлынет – спасайся, кто может. Потом затихать начнет и вот уже все лужи покрыты оспинами тихого теплого дождя. Расцветет над селом крутобокая радуга и выскочит из домов ребятня босиком по лужам поноситься. А утром уже и по грибы пора, ведь говорят же, что они за одну ночь вырастают. И тогда садились мы снова на мотоцикл и в лес. А там уже подосиновики, боровики да обабки поджидают, только сумей отыскать. Но самое большое чудо – это белые грузди в конце лета. Идешь по лесу – ни одного гриба не видно. Но запах! Ошибиться невозможно, здесь они! Здесь! И точно: наклонишься пониже, присмотришься и заметишь небольшую совершенно невинную кочку. Разгребешь почерневшую прошлогоднюю листву, а там белая кокетливо изогнутая шляпа притаилась. Срежешь ее аккуратненько ножом, перевернешь и видишь, как по кругу ножки крохотные молочные капли выступают. Положишь груздь в корзинку и опять к земле приникнешь, потому что если один нашел, то и остальные где-то здесь рядышком спрятались. Иногда вот так по-пластунски выползаешь десять квадратных метров и корзина полная. Перемоет дома мама грузди в трех-четырех водах, вымочит горечь, да и засолит их с чесночком да укропом. И не будет зимой ничего вкуснее этих пряных и хрустящих грибов с жареной картошечкой. Потом приходит пора черных груздей, опят, брусники и клюквы. Но вместе со всеми этими бесспорно замечательными вещами приходит и осень. А это уже песнь особая, осенняя. Глава опубликована: www.treffpunkt.ru и участвует в конкурсе "Лето 2010"
albatros57: 6. Соседи – от Бога Третий класс, несмотря на чувство третьесортности, а может быть и благодаря ему, я закончила отличницей. Получила очередную грамоту и пошла в четвертый в ту среднюю школу, где учился мой брат и работал отец. Можно было бы, конечно, еще на годик остаться в начальной, но Анна Исаевна собралась куда-то из села уезжать, а без любимой учительницы школа сразу же осиротела. В последний день перед летними каникулами я, по уже многолетней традиции, передала свои учебники соседской девочке Нине. Мы были с ней ровесницы и вместе учились в первом классе. Потом я пошла во второй, она же решила продолжить оттачивать программу первого. Ну, а так как из своих учебников все знания она уже вытрясла, и вид у них был соответствующий, – ей понадобился дополнительный комплект. Я же знания из книжек брала без боя, и они у меня к концу года были почти как новые и вполне могли еще кому-то послужить. И добросовестно служили Нине. Учебники второго, третьего и четвертого класса соседка тоже доизучала до дыр, но в дальнейших моих услугах уже не нуждалась: в пятнадцать лет вышла замуж, стала работать дояркой в колхозе и рожать детей, осуществив нечаянно в полном объеме мечту моего розового детства. Но все это случилось позже, а десятилетками мы дружно играли вместе с ней в куклы. Нина была веселой, доброй и совсем независтливой девочкой. Как и все ее большое семейство. Они жили от нас через дорогу, т.е. на противоположной стороне лужи, там, где тротуар. Ее мама, тетя Галя была статной красавицей постарше моих родителей. Женская доля ее была незавидной. Первых двух дочерей Валю и Люду она родила еще до войны, проводила мужа на фронт и получила похоронку. Долго в одиночку мыкала свое горе, в начале пятидесятых снова вышла замуж за израненного фронтовика. Родила еще троих: Валеру, который был одногодкой моего брата, Нину и еще через пару лет – Витю. Отец детей, как и очень многие вернувшиеся с войны, пил горькую. Причем, чем больше он прикладывался, тем печальнее это отражалось на умственном развитии его деток. Валере удалось окончить восемь классов, Нине только четыре, а Витенька к шести годам еще и говорить не умел. Но отец всего этого уже не узнал. Напился и умер, когда младшему и двух не исполнилось. С тех пор тетя Галя тянула все на своих плечах одна. Вставала ни свет ни заря, шла на утреннюю дойку, потом переделывала кучу дел по дому и снова бежала на ферму. И так изо дня в день круглый год. Старшие девчонки, окончив техникумы, вышли замуж и жили своими семьями. За младшими в ее отсутствие присматривала согбенная старушка – мать ее умершего мужа. Все они жили в доме, ушедшем по самые окна в землю. Жили просто, но чисто. Некрашеные полы всегда были выдраены голиком (веником без листьев) до желтизны и застелены свежими домоткаными дорожками. Радушные хозяева частенько вечером, когда темнело, зазывали ребятню со всей улицы смотреть диафильмы. Двумя гвоздиками прибивали к стене белую простыню, гасили свет, и таинство начиналось. Валерка крутил пленку в диапроекторе, а мы с братом по очереди читали. Диафильмы были двух жанров: либо народные сказки, либо патриотические про пионеров-героев. Жалостливые тексты мне читать не доверяли, потому что в самом трагическом месте я обычно не выдерживала и начинала всхлипывать, мешая зрителям проникаться сутью драмы. И тогда, испепеляя меня в темноте взглядом, брат брал на себя роль спасителя мероприятия и дочитывал текст до конца. Справедливости ради нужно сказать, что и ему в одном диафильме голос предательски изменял. Когда злодеи-буржуины пытали героического Мальчиша-Кибальчиша. Но благодарная публика прощала чтецу эту слабинку, потому что сама в этот момент хором хлюпала носами. Во дворе у тети Гали был колодец, и пол улицы ходила к ним по воду. Калитка на радость курам и уткам то и дело стояла нараспашку. Бедная старушка-свекровь замучилась возвращать беглецов в родные пенаты и пожаловалась на это моему отцу. Тот приделал к калитке пружину и стихийное бедствие закончилось. У моих родителей были проверенные годами четкие правила жизни с соседями: они никогда с ними не пили, не сплетничали и не ругались, но помогали, чем могли. То отец колодец почистит, то дрова бензопилой распилит, то мама ведро огурцов для засолки кому отнесет. У нас под навесом отец отгородил закуток в пару квадратных метров, «клетку» для наших игр в куклы. Там мы с Ниной часами упражнялись в воспитании наших «детей». Теперь-то мне ясно, почему она всегда хотела быть понарошку папой. Ей так не хватало отца, что она хотя бы в играх пыталась представить себе, как бы это было, если бы он был жив. Полная семья, в которой бы все дети росли при своем родном отце, после войны встречалась не так уж и часто. И дело не только в том, что отцов поубивало, но и просто в элементарном дефиците мужчин. Мужик ведь создание слабое: какая его поманила, к той он и забежал. А манили многие. Одной надоело вековухой сидеть, и решила хоть так скрасить свое одиночество. Другая и впрямь надеялась перетащить мужика к себе, и иногда ей это удавалось. В результате жил-то он как бы с одной, ну, или то с одной, то с другой, а детки его еще у двух-трех без отца росли. Вот как у Анны, что слева от нас жила. Старшая девочка Галя была у нее от забегавшего к ней когда-то плотника. Девочка была почти моего возраста, но с нами вместе никогда не играла. Не до того ей было. Анне так понравилось рожать детей, что она практически постоянно была беременной. Она не любила однообразия и потому отцы у ее отпрысков не повторялись. Чтобы исключить путаницу, она всех мужиков величала гнидами. Постоянно при ней была только старшенькая и самые младшие дети. Галка ей нужна была для того, чтобы дорастить младших до того момента, когда их можно было отдать в детдом. В краткие промежутки между родами, Анна работала кладовщицей в откормсовхозе. Хозяйство только что построило в двух минутах ходьбы от нас свою контору, и мама перешла туда работать бухгалтером. Я изредка забегала к маме на работу, чтобы решить с ней свои неотложные детские проблемы. Однажды она попросила меня по дороге домой зайти к кладовщице Анне, бывшей в очередной раз на сносях, и попросить ее заглянуть в контору, чтобы подписать какие-то бумаги. Пробравшись через загаженный утками двор, я постучала в дверь и, получив из глубины дома приглашение, преступила через порог. В нос тут же шибануло резким запахом нечистот, аж глаза заслезились. Немного проморгавшись, я увидела мрачную комнату, окна которой были занавешены какими-то тряпками, болтавшимися на скрюченных ржавых гвоздях. Прямо посреди комнаты стоял таз с застоявшейся мочой. В углу копошились две маленькие девочки. Анна восседала за заскорузлым, залепленным едой столом и что-то черпала ложкой из погнутой алюминиевой миски. Вдруг, Галя, возившаяся на кухне, закричала: -- Мамка, Танька в квас наср…а! -- Сейчас же процеди! Не люблю нечистое! – наставительно рявкнула в ответ Анна. Я передала просьбу и выскочила на свежий воздух. Огороды наши разделял легонький забор, собранный отцом из гладкоструганного штакетника. Как-то летним вечером поливали мы с мамой грядки. Анна с младшими тоже вышла в свой огород. Пихнув в отчаянно заросшую сорняками борозду трехлетнюю девчушку, гаркнула на нее: --А ну, мокрощелка, пошла морковку искать. Малышка безропотно скрылась в высокой траве. Мама тут же надергала охапку сочных морковок из нашей гряды и протянула Анне через забор. Соседка взяла. -- А у меня вот ничего не растет. Смотрю я на твой огород: ты, Ира (так мою маму зовут), видно, какой приговор (заговор) знаешь. Но мама не стала распространяться о колдовской силе усердного труда. Взрослого человека уму-разуму учить – только врага себе наживать, -- было ее кредо. Нарвала еще всякой всячины и подала вышедшей в этот момент Галке: -- На, детка, приготовь чего-нибудь. Ты же все умеешь. Однако принцип «добрососедства и взаимопонимания» всеобщим на нашей улице не был. И если уж соседи ругались, то дым стоял коромыслом. Уж не знаю, кто кому перешел дорогу, но однажды сцепилась Анна с живущей напротив нее Дунькой Винниковой. Первый акт проходил у открытых окон. Каждая из участниц представила вольным и невольным слушателям биографию своей соперницы, подробно освещавшую вопросы: кто, с кем, где, когда, как долго и почему. Затем, когда одна из них продемонстрировала другой в оконном проеме свою голую задницу и услышала малоцензурный ответный комментарий по этому поводу, обе выскочили на середину улицы и вцепились друг другу в волосы. На шум вышла с ведром воды тетя Галя. Она вылила его на головы дерущихся баб и сказала не терпящим возражения тоном: -- А ну, дуры, по домам. Дети смотрят… И ушла к себе во двор. Бабы ошалело отпрянули друг от друга, обложили тетю Галю семиэтажным матом, что-то типа: «Такой кайф сломала!» -- и, стряхивая с себя выдранные лохмы, разошлись. На улице воцарился мир, покой и теплый вечер. На лавочке, что стояла перед домом другой нашей соседки тети Маши, уже пристроились две-три бабульки. Возможно, они для начала слегка и перемыли чьи-нибудь косточки, но, по большому счету, собирались не ради этого. Они ждали, когда вернувшаяся уже с фермы тетя Маша расскажет им продолжение романа. Нет, тетя Маша книг не писала. Она вообще не умела писать, потому что была неграмотной. Зато обладала удивительной способностью пересказывать услышанное. Телевизоров с круглосуточными сериалами тогда еще не было, зато на ферму после дойки приходил так называемый просветитель и читал колхозницам книжки. Уж не знаю, как другие слушательницы, а тетя Маша умудрялась запомнить самые мельчайшие подробности перипетий героев и чрезвычайно артистично передавала их благодарным бабушкам с нашей улицы. Старушки то ахали, то охали, то смеялись, то сморкались. Думаю, что родись тетя Маша не в глухой Сибири и не в бедной крестьянской семье, быть бы ей второй Фаиной Раневской. Колоритность фигуры, выразительность движения, мимики и речи явно ей это позволяли. Остроумия и доброты тоже было не занимать. Когда, глядя на наши с Муркой заборные трюки, ее цепной Полкан исходил лаем и мешал ей соснуть часок между дойками, она выходила на крыльцо и беззлобно выговаривала своему псу (не мне): -- Уймись, дурень! Да неуж ты этих двух кошек никогда не видел?! После чего я тут же слезала с забора и шла к своим куклам. Мурке становилось тоскливо одной сидеть на столбике, и она тоже уходила по своим важным кошачьим делам. Полкан тут же затихал, а тетя Маша могла спокойно отдыхать, никого при этом не обидев. Вот такие замечательные соседки были у нас в Тасееве. И каждая из них преподала мне определенный урок: тетя Галя – жизненной стойкости и лаконизма мышления, тетя Маша – доброты и дипломатии, а глядя на Анну, я уже тогда поняла, что детей нужно родить столько, сколько ты сам способен вырастить достойными людьми. И что нет ни малейшего смысла устраивать с соседями разборки. Мудрый Честертон не зря же сказал, что «мы сами заводим себе друзей, сами создаем врагов, и лишь соседи – от Бога». Глава публикуется впервые.
ommaolga: Какая же ты умница, Альбина! Я без конца перечитываю твои рассказы. Ommaolga.
silvester: albatros57 пишет: -- Мамка, Танька в квас наср…а! -- Сейчас же процеди! Не люблю нечистое! Фирменный квас получился! Надо рецепт записать. Ох и квас у тебя хозяйка!
albatros57: 7. Дорогие мои учителя Четвертый класс. Новая школа. Новая не только для меня, но и вообще. До этого на горе стояло только потемневшее от времени двухэтажное здание, а теперь рядом появился огромный п-образный пахнущий свежим деревом корпус. Все начальные классы, кроме четвертых, остались в старом. А нас решили приобщать к взрослой жизни и выделили пару помещений. Два четвертых с утра, два – после обеда. Все как у пятиклассников, только по кабинетам бегать не нужно, потому что наша Марь Ванна (Мария Ивановна Кузьмина) сама со всеми предметами прекрасно справлялась. В классе за три года все уже друг к другу притерлись, и новенькая я одна. Но мне повезло: Марь Ванна – это как раз та женщина, что стащила меня почти год назад с неокрепшего льда и отвела к отцу в школу. Она прямо нутром чуяла, что и в какой момент нужно сказать ребенку, чтобы достичь желаемого результата. Мое глубокое убеждение, что научить человека быть педагогом – невозможно. Либо это есть внутри, либо нет. И никакие институты, курсы повышения квалификации и семинары тут не помогут. Бог дал или не дал. Мне все больше попадались учителя, которым Бог дал. Началось все, конечно, с Анны Исаевны. Следующей была Марь Ванна. Когда папа привел меня первого сентября в школу, она сразу же сказала: -- Вы мне дайте эту девочку. Мы с ней уже немного знакомы. И не дожидаясь папиного согласия, взяла меня за руку и подвела к классу с табличкой «4б». Потом открыла дверь и показала на вторую парту в среднем ряду: -- Садись рядом с тем мальчиком. Там тебе будет все хорошо видно. Бог милый, я ведь и в самом деле была близорука, но очки носить жутко стеснялась. Но как об этом догадалась Марь Ванна – до сих пор загадка. Хотя, когда я сама через много лет стала учителем, то тоже могла с первого же взгляда понять, что мой ученик не очень-то хорошо видит или у него болит голова. Но бесполезно спрашивать у меня, как я это определяла. Понятия не имею! Моим соседом оказался Сережа Толмачев – славный мальчик с обожженным лицом и всего одним глазом. Во второй глазнице был мертвый неподвижный протез. Ох уж эти дурные послевоенные времена! Все пацаны «воевали». Хорошо, если просто выстругивали себе деревянные пистолеты и носились с ними друг за другом, крича «бах-бах». А если делали поджиги и вместо «бах-бах» понарошку случался настоящий выстрел, а точнее взрыв начинки в том месте, где его меньше всего ждали. Сколько таких мальчишек осталось без глаз да без рук, а то и вовсе легли в могилы, разрывая души своих родителей, – не война, а дитя не уберегли. Так что Сереже еще в определенном смысле повезло: и жив, и наука на всю жизнь. Горькая наука. И еще одна девочка, опаленная неуемным мальчишеским желанием вооружаться, в классе была – Алла. У той, к счастью глаз был, правда, зрения в нем с гулькин нос осталось. Вот с таким воинственным и уже пострадавшим от этого племенем работала наша Марь Ванна. Справлялась ли она? Еще как! Самые отпетые хулиганы смирнели перед ней, как ягнята, и старательно учились. Думаете, что была она грозной бой-бабой? Да в ней всего-то полтора метра роста было, и голоса она никогда в жизни ни на кого не повысила. Вот директора школы Любовь Федоровну – ту боялись. И не просто боялись, а трепетали перед ней. Каждый понедельник школа выстраивалась на общую линейку. Один старший класс сдавал дежурство другому. И не приведи Бог, если чья-то фамилия прозвучала с негативным оттенком в отчете дежурных. Сначала директриса выставляла их перед всей школой, а потом вела к себе в кабинет, из которого нарушители порядка, независимо от возраста и пола, выходили, размазывая слезы по щекам. Мне в тех кулуарах побывать не довелось, поэтому, что Любовь Федоровна говорила там, я не слышала, но порядок в школе был образцовый. И коллектив учителей она подобрала очень работоспособный. Ей было глубоко наплевать на то, был ли у ее работника диплом пединститута. Мой отец и некоторые его коллеги вообще прошли ГУЛАГ и были сосланы в Сибирь «навечно», однако специалистами они были первоклассными. Одна Елена Ивановна Саулите чего стоила. Говорили, что в Латвии она была гувернанткой в богатой семье. Повезло же тем отрокам, которых она на своей родине воспитывала. Елена Ивановна свободно говорила по-французски, по-английски и по-немецки, великолепно играла на рояле, прекрасно пела и танцевала. С такими вот униками-учителями Любовь Федоровна создала школьный театр, ставивший Чехова, Островского, Горького. И зал РДК сидел затаив дыхание, рыдал и смеялся во время спектаклей не только потому, что не был избалован столичными (и никакими другими) гастролерами, но и оттого что самодеятельные актеры играли профессионально. И из затруднительных положений выходили c завидной ловкостью. Отец рассказывал, как один из актеров по случаю несварения желудка выбежал в туалет, ну и подзадержался там лишку. А тут его выход. Последняя реплика перед его предполагаемым появлением была: «И куда же она поставила эту опару? Сейчас я у ее мужа спрошу». А поскольку спросить оказалось не у кого, то актриса тут же сказала: « А чего тут спрашивать! Откуда мужику об этом знать! Я лучше сама ее поищу». И взялась искать. Она ее так искренне искала, что весь зал начал ей подсказывать, в каком месте еще (по житейской логике) может стоять та опара. Облегчившемуся за это время актеру, находчивые коллеги, наблюдавшие всю эту кутерьму из-за кулис, сунули в руки первую попавшуюся банку, и он вышел на сцену со словами: «Ну, что ты мечешься по дому? Нет там никакой опары. Я ее всегда с собой ношу… чтоб не остыла», -- и протянул актрисе банку. Зал покатился со смеху. Потом Любовь Федоровну перевели в Красноярск поднимать какую-то другую целину, то есть школу, а у нас директором стал Евгений Миронович Нисневич. Он никого «на ковер» не вызывал, но школа при этом продолжала занимать первые места на смотрах, соревнованиях и олимпиадах. Для меня же совсем не это было важным, а то, что он преподавал русский язык и литературу. И то, что наш класс попал именно к нему. Учительницу, которая была у нас до этого, я даже не запомнила. Видимо, это был тот редкий для нашей школы случай, когда Бог не дал. Зато с приходом Евгения Мироновича каждый день для меня превратился в праздник. Представляете, он всего «Евгения Онегина» наизусть знал и цитировал с любой строчки! Да одного ли «Онегина»? И это меня сразило наповал. В дальний угол полетел любимый атлас мира. Был у меня такой: в пол квадратных метра величиной и сантиметров пять толщиной. Папа его где-то для меня выудил. С этим талмудом я дневала и ночевала, пытаясь разгадывать географические диктанты, которые задавала особо интересующимся географией наша Нина Александровна. Почему наша? А потому, что она у нас не только географию преподавала, но и классной руководительницей была. И гербарии с коллекциями дохлых стрекоз и бабочек, проткнутых булавками, будто шпагами, тоже больше не привлекали. Географию с биологией затмили русский язык и литература. Это было уже не увлечение и даже не влюбленность, а настоящая любовь. Причем, любовь с первой секунды взаимная. Кто только и как только не пытался потом отвратить филологию от меня или меня от филологии – безуспешно. В угоду своим родителям (послушная же девочка была) я даже в музыкальном училище поучилась, а потом все бросила и, не оглядываясь, пошла в университет на филфак. Но все это было потом, а пока был седьмой класс и Евгений Миронович с его незабываемыми уроками. Учитель видел насквозь каждого из нас и каждому установил свою индивидуальную планку, до которой мы должны были дотянуться. Мне уже тогда стало понятно, что моя планка стоит очень высоко и учитель не без основания задал ей именно этот уровень. Евгений Миронович и родителям моим не однажды говорил, чтобы они обратили внимание на мои способности. (Они обратили, только, правда, на музыкальные). Писать мне тогда совсем еще не хотелось. Зато хотелось прочитать все, что уже написано другими. И это тоже заслуга учителя. Потому что, трактуя произведения классиков, он никогда не рассказывал того, что стояло в наших учебниках. А ведь это было даже небезопасно. Страна только что отпраздновала столетие со дня рождения Ленина, и всем поголовно вменялось знать мнение вождя мирового пролетариата по поводу того или иного произведения. А вождь, как выяснилось, прочел всю русскую литературу, которая была до него и даже после, и везде что-то да сказал. Так вот, цитировать Ильича нас учитель не просил. Он вообще научился как-то ловко обходить все нелитературное в литературе, вознеся художественное слово на ту вершину, которую оно заслуживало. Благодаря учителю, Пушкин стал для нас, действительно, «солнцем русской поэзии», а не поэтом-революционером, каким его упорно делали учебники тех времен. А Гоголь – не обличителем российского самодержавия, а создателем бриллиантовой прозы, над которой мы то плакали, то смеялись, то дрожали от страха. Душа переполнялась восторгом, и мороз бежал по коже, когда Евгений Миронович читал нам вслух отрывки из «Мертвых душ», поэмы, которую многие мои ровесники вспоминают и теперь как нудную и малопонятную ерунду. Если бы ни учитель, я бы тоже так считала. Тяжела эта вещь для понимания подростка, если не растолковать ее доступно. Только вот это не каждому учителю дано. Потому и живут теперь люди, которые никогда больше после школы не взяли в руки Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого… Как же много этим несчастным не открылось! А все потому, что не повезло им с учителем так, как повезло нам, ученикам Евгения Мироновича. Как учил он нас писать сочинения? Во-первых, давал такие темы, к которым мы по определению не могли быть равнодушными. Например: «Печорин нашего класса» или «Как выжить Татьяне в наши дни?» Думаете, легко об этом написать? А вы попробуйте. У нас в классе прямо настоящие баталии по этому поводу разгорались. Во-вторых, даже если он и давал традиционную тему (ну РОНО ведь требовало), то всегда говорил так: «Даже не пытайтесь «цитировать» учебник. Мнение авторов ваших книжек я и так давно знаю. А вот ваши соображения на сей счет мне пока неизвестны». Если мы, вдруг, начинали роптать (бывало и такое), учитель спрашивал: «Есть художественный текст и ваша голова полная мыслей. Чего же вам не хватает?» А не хватало умения излагать эти самые мысли. И вот тут он всегда приходил на помощь. У меня долго хранилось сочинение, которое было красным от исправлений. И при этом стояли две отличные оценки: за грамотность и за литературу. С орфографией и в самом деле было все в порядке. А вот свежие, но при этом корявенько изложенные мысли, учитель превратил в емкие, но вместе с тем изящные предложения. Так что, за те похвалы, которые я сейчас слышу в адрес своей прозы, я должна поклониться своему учителю. И я ему кланяюсь до самой земли. И не только за науку, но и за веру в мои способности и силы. Я знаю, что много раз предавала его надежды. И тогда, когда в другой школе стала писать не так, как просила душа, а так как было нужно партии, правительству и учительнице, от которой напрямую зависела моя оценка и средний балл аттестата. И когда поверила родителям, что филология – это не мое и поступила в музыкальное училище. И потом, когда уже став учителем русского языка и литературы, годами успокаивала зуд письма в своих ладонях и откладывала это дело на светлое будущее, которое наступило вдруг после одного наркоза. Он был связан с операцией, но казалось, что жизнь моя до этого текла будто в наркотическом сне, и наконец, меня реанимировали. Теперь мне остается надеяться только на то, что Бог не отпустит меня отсюда до тех пор, пока я не выполню своего предназначения. Верьте и Вы в меня, дорогой мой Учитель! Публикуется впервые.
albatros57: 8. Зима, зимою, о зиме Весь мир без устали мусолит тему глобального потепления и то, что к грядущей катастрофе человек приложил свои шаловливые ручки. Мне, неспециалисту в этом деле, было бы глупо утверждать, что с климатом ничего не происходит. Какой уж там! Вот пол-Пакистана нынешним летом тонет, а пол-России горит. Аномалия, что и говорить. Да только разве ничего подобного никогда не случалось? Наша планета еще и не такие катаклизмы переживала. И когда человеческим духом на Земле еще и не пахло, и потом, когда он еще не изобрел и не произвел всего того, что мы имеем сейчас. По моему дилетантскому мнению, планета наша живет по каким-то только ей одной известным правилам и циклам. А посему самое большое, на что человечество способно, -- это бояться ее очередного кульбита. Причем, судя по пространному и регулярно обновляющемуся расписанию ближайших концов света, наши лучшие умы даже договориться о единой дате никак не могут. Это потому, что ничего определенного не знают. Чуют, как и все мы, что что-то не так, как было раньше, а вот почему и чем и когда это закончится, не знают. А поскольку валить все на гнев олимпийских богов или проделки Барабашки как-то уже не солидно, нашли нового козла отпущения. А точнее, корову. Уж очень, говорят ученые, большую кучу навоза буренки навалили. И из этой кучи выделяется совершенно невообразимое количество того самого газа метана, который якобы повинен в тепличном эффекте, обуявшем планету. Повезло же динозаврам: их некому было изобличать в слишком хорошем аппетите и бурной пищеварительной деятельности. Вернемся, однако, к нашим баранам, т.е. к коровкам и к тому времени, когда они были сознательнее и не превращали все съеденное в угрозу для человечества, и потому небо было голубее, трава зеленее, а зима в Сибири – настоящей сибирской. Итак, о зиме в Тасееве. Но для пущей научности сначала немного географии. Где находится Красноярск, представляют многие. Огромный город, без пяти минут миллионер. А село Тасеево расположилось в 340 км к северо-востоку от него. Могу еще и по-другому вас сориентировать: неоднократно упоминаемая мною Усолка, на берегах которой лежит село, впадает в реку Тасей (на карте она Тасеева), Тасей – в Ангару, Ангара – в Енисей. Две последние реки представлять не нужно, о них даже бразильские школьники слышали. И еще: давайте договоримся, что зимой мы будем называть не время с первого числа декабря по последнее февраля, а с того момента, когда замерзает земля и ложится снег и до того прекрасного часа, когда «гонимы вешними лучами, с окрестных гор уже снега сбежали мутными ручьями…». Год на год, конечно, и тогда не приходился, однако чаще всего к началу ноября зима уже вовсю царствовала. Температура круглые сутки держалась ниже нуля, снег валил и уже не таял, отчего на улице становилось чисто, пушисто и празднично. Народ засовывал подальше летние одежки – пригодятся не скоро. Доставал валенки, шапки-ушанки, зимние пальто на вате или, у кого были, шубы. У меня шубы не было. Зато были белые валенки, носы и пятки которых сапожник-финн Леметью обшил мягкой коричневой фигурно вырезанной кожей. Мой брат дружил с его сыновьями и однажды взял меня с собой к ним в гости. Супруги Леметью больше походили на бабушку с дедушкой, нежели на родителей. Оказалось, что в молодости они очень хотели девочку, но детей долго вообще не было, а потом один за другим появились трое белобрысых веснушчатых мальчишек, которые вечно стояли на головах и дрались. Из-за всего этого тетушка Леметью с нежностью смотрела на каждую девчонку. Мне повезло даже больше других, потому что в том возрасте я была настолько блондинистой, что один родственник обидно называл меня сметаной. А вот тетушке Леметью мой «окрас» явно напоминал о чем-то родном финском, поэтому она ко мне особо благоволила и убедила своего мужа не просто подшить мои слегка прохудившиеся на пятках валенки, а сделать из них произведение башмачного искусства. Что ему вполне удалось, и я пару зим щеголяла в эксклюзивной обуви. А еще у меня была рыжая меховая шапка с завязывающимися ушами и меховые рукавицы. Ну, и, конечно, куча сотворенного руками бабушки и мамы вязаного добра: шарфы, штаны, носки, свитера. И все это зимой приходилось на себя надевать. Короче, каждый выход на улицу в сорокаградусный мороз был сродни выходу астронавта в открытый космос. Куда детям ходить в такую погоду, спросите вы? В школу, милые. В школу. Температура в минус сорок градусов для учеников старше четвертого класса считалась совсем не опасной. Это ничего, что нос белел, выдохнутый из легких воздух с треском превращался в микроскопические льдинки, а стоило прикоснуться к металлическому дверному замку голыми руками, на нем оставался кусок свежепримороженной кожи. По ощущениям сорок градусов от сорока одного ничем не отличаются. Но отдел народного образования имел на сей счет другое мнение. Каждое утро в декабре и январе отец выходил на улицу, смотрел на термометр и, возвращаясь в дом, частенько говорил маме: «Включи-ка радио». Я, притворяясь спящей, тут же вся превращалась в слух. Радио шипело, хрюкало и после значительной паузы говорило низким женским голосом: «Прослушайте сообщение Тасеевского радиоузла. В связи с низкой температурой учащиеся первых, вторых, и т.д. …и восьмых классов школу сегодня могут не посещать. Повторяю…». «Ура!» -- ликовала я, все также притворяясь спящей, заворачивалась потуже в одеяло я снова засыпала. Мама растапливала печь, готовила завтрак и перед тем, как уйти на работу, будила меня и сообщала мне радостную весть, что в школу сегодня не нужно, но зато нужно не забыть вовремя закрыть вьюшку. Акцент при этом делался на слове «вовремя», т.к. если это сделать раньше, чем нужно, т.е. тогда, когда угли в печке еще красные, можно запросто угореть. Такая беда зимой случалась сплошь и рядом. От угара страшно болела голова, стучало в висках, тошнило, рвало. Это было тяжело, но при этом значило, что человек останется живым. Гораздо хуже было, если человек закрывал рано вьюшку и засыпал. Тогда он мог больше уже никогда не проснуться. Все, казалось бы, просто: закрывай, когда в печи уже нет ни уголька. Но тогда драгоценное тепло вылетит через трубу на улицу. Из всего этого сам собою напрашивался вывод: нужно срочно вылезать из теплой постельки, одеваться и идти на кухню. Там умыться, позавтракать, не забывая при этом регулярно заглядывать в печку, чтобы не пропустить тот момент, когда исчезнет пламя, и угли начнут подергиваться сероватым пеплом. Это и есть тот самый час «Х», который означает «вовремя». После этого весь день был в полном моем распоряжении. Хотя нет, вру. Нужно было хотя бы час позаниматься на пианино. Мой брат уже учился в музыкальном училище в Павлодаре (Казахстан) и мне полагалось тоже готовиться к этому поприщу. Возражать родителям было бесполезно. Аргумент у них был железный: «Папе музыка в лагере жизнь спасла». За это или поэтому, по их логике, дети тоже должны стать музыкантами. Способности к этому делу у нас с братом, не скрою, были. Да и удивительно было бы им не появиться в семье, где даже застольные песни были четырехголосными, а умение чисто петь дуэтом было таким же само собой разумеющимся, как надевать левый ботинок на левую ногу. Так что ежедневные гаммы и этюды Черни мне были просто на роду написаны. Вот я и старалась с утра пораньше оттарабанить час по клавишам, а потом спокойно пристраивалась возле теплых кирпичей обогревателя и читала, а точнее, глотала книги. Днем, когда низкое зимнее солнце стояло в зените, покрытые толстым слоем льда окна начинали сверху оттаивать. Вода стекала по проложенным по сторонам подоконников марлевым жгутикам в подвешенные на гвоздики банки. Следить за тем, чтобы они не переполнялись, тоже считалось моей обязанностью. Но это было совсем не обременительно и даже интересно. Пока снимаешь очередную банку, успеваешь посмотреть в растаявшую «амбразуру» и заметить, как заиндевевшая лошадка везет на санях мужика одетого в тяжеленную лохматую доху. Брови и усы у мужика тоже покрыты инеем, а изо рта и носа клубами валит пар. Соседская кошка, выскочившая из дому по своим личным делам, несется к родным дверям, нетерпеливо скребется и исчезает в белом облаке. Замотанная до самых глаз вязанным шерстяным платком тетя Галя в полушубке и валенках спешит на ферму. Сорока, присев на столбик нашего палисадника трещит направо и налево о том, что вороны возле магазина, где покупатели привязывают лошадей, нашли кучу конского навоза и теперь там лакомятся. На кормушке, что весит на крытой веранде, синички и снегири деловито клюют зерно. Много увлекательного происходит за окном даже в самый морозный день, а уж если красный столбик термометра поднимается градусов до тридцати, то сибиряки всерьез говорят, что наступила оттепель. И дела закипают. Затемно мужики выезжают на тракторах на свои покосы и к вечеру приволакивают по снегу срубленные еще летом сани с огромным зародом (стогом) сена. Ставят сани поближе к сеновалу и несколько следующих дней вилами и охапками переносят сено под крышу, раскладывают его там и утаптывают. Освободившиеся сани тянут теми же тракторами обратно на покос, чтобы следующим летом сложить на них следующий зарод. В обратную сторону пустыми не ездят, волокут из лесу по снегу спиленные на дрова толстые и длинные деревья. После этого весь день то в одном, то в другом конце улицы визжит моторная пила. И нет ничего приятнее, чем вдыхать смолистый запах сосновых опилок, горка которых как живая вырастает прямо под свежим распилом. Разыскивать на баланах листвяга (на бревнах лиственницы) наплывы серы (лиственной смолы), отколупывать ее маленьким ножичком и собирать в спичечный коробок, чтобы потом дома растопить, извлечь оттуда остатки коры, остудить и жевать. Ни один производитель жевательной резинки до сих пор ничего ароматнее сибирской серы так и не сделал. И даже вкуса ее никто не повторил. Не говоря уж о целебных свойствах. Не стоит, однако, думать, что люди зимой только работали. Хотя, конечно же, пилить дрова приятнее на морозе, чем в жару. Да и колоть их легче по чисто физическим законам: влага, которая есть в любой древесине, превращаясь в лед, становится добровольной помощницей дровосека. Возить расколотые дрова под навес на саночках тоже удобнее, чем носить их летом туда охапками – все руки вечно занозишь и синяков на теле наставишь. Но вот опять я о работе, которая, действительно, ведь никогда не заканчивалась. И все-таки по воскресеньям, если день выдавался погожий и не чересчур холодный, мы всей семьей становились на лыжи и катили на речку, изрезанную санной дорогой, пешеходными тропинками и лыжней. Тропинки и проруби за селом пропадали, а санный и лыжный пути бежали параллельно до следующего села. Потом до следующего… И так до тех пор, пока не упирались в бесконечность, т.е. в весну. Но где еще была та весна! А зима была здесь и сейчас. Она все поглотила, все изменила. Ельник превратился в огромный белый бугор, и о том, что под снежной толщей елки, мы знали лишь потому, что каждое лето набирали там полную корзину рыжиков. Ветви редко стоящих прибрежных сосен опустились под тяжестью снежных шапок к самым сугробам и с ними сливались. Даже тонкие плети молодых березок обросли сверкающей на морозном солнце пушистой белизной. И кажется, что вся жизнь в этом студеном царстве должна замереть, уснуть до теплых дней. Ан нет! Искрящееся пространство стрекотало, щебетало и чирикало на все лады, и припорошенный свежим снегом наст всегда был расписан звездочками птичьих ног. Вот следы зайчика, а вот и той лисички, что решила полакомиться зайчатинкой. Хочется верить, что ей этого не удалось. Пусть насыщается мышами. Хотя их мне тоже жаль. И лисичку жаль. Дилемма… Волчьих следов мы никогда не встречали. Впрочем, никто из нас волчьи следы не умел отличить от собачьих, которые попадались то тут, то там. Мы тоже иногда на лыжную прогулку брали с собой нашу овчарку. Это было не очень-то удобно, потому что у нее от изобилия свободы пастуший инстинкт, вдруг, исчезал, зато просыпался охотничий, и она умудрялась распугать всех лесных птиц своим сумасшедшим лаем, отчего идиллия пропадала. Зато, если катались с горки на санках, собака, своей бестолковой беготней привносила нотку дополнительного веселья в общую кутерьму, и все радовались и смеялись, то и дело валялись вместе с псом в снегу и разве что не ездили на нем верхом. Рождество в те времена не отмечали, его подменили государственным Новым годом. Но у бабушки елку всегда ставили и украшали 24-го декабря. О празднике нам ничего не рассказывали, чтобы мы не выболтали чего лишнего в школе. Родители и без того считались политически неблагонадежными. Бабушка, напевая себе под нос что-то по-немецки, пекла гору разного печенья. Мы его ели, но следуя своей интуиции, никогда не спрашивали у нее, о чем она поет и почему елка стоит так рано. Пела бабушка, как вы понимаете, рождественские песни. Вот так тихо отмечала она, а заодно и мы, главный праздник души. Бабушка до конца дней своих была глубоко верующей, шепотом молилась о нашем здоровье и благополучие. Опасаясь за нас, она никогда никого не пыталась увлечь религией, но живя рядом с ней, мы чувствовали тот свет и тепло, которое она излучала, и сами постепенно прониклись ее верой. Такой же спокойной и уверенной, без лишней суеты и надрыва. И даже сейчас, когда религия стала модой, и люди молятся на площадях и в полный голос, моя душа просит тихой беседы с Господом в укромном уголке. Для этого мне вовсе не нужно всякий раз превращаться в отшельника. Достаточно просто закрыть глаза, обратиться мыслями к Всевышнему, поблагодарить его за любовь и попросить у него здоровья своим близким, терпения и мудрости себе, мира всему человечеству и гармонии природе. Последнее для того, чтобы зима в Сибири навсегда осталась настоящей – сибирской.
albatros57: 9. С кем поведешься… К шестому классу играть в куклы я совсем перестала. Все лето просидели они чинным рядочком одетые во все зимнее: не удосужилась даже переодеть. В конце августа стрясла с кукол пыль, сложила их в ящик и задвинула его под кровать. А что я еще должна была с ними делать? Куклы были прекрасно образованы и отличались спартанской выносливостью. Ничего большего я им дать уже не могла. Все, этот этап детства остался позади. Все каникулы напролет я чертила какие-то планы местности, выращивала кохии и циннии, насушила целый стог травы и делала из этого добра гербарии. По всему дому лежали атласы и книжки из серии «Знай и умей», на стенках висели самодельные рисунки цветов в разрезе, а на столе стояла коробка с гордым названием «Минералы». В этой груде камней была пара интересных экземпляров: здоровенный, с тонюсенькой корочкой твердой грязи с одной стороны, осколок каменной соли, привезенный мною из экскурсии на Троицкий сользавод, кусок каменного угля, найденный прямо на нашем огороде и с палец толщиной пластинка слюды, обнаруженная в куче речного песка. Слюду, вероятнее всего, принесла откуда-то река, а вот как, в населенный пункт, где никто никогда ничем кроме дров не топил печи, попал на огород каменный уголь, было загадкой. Я нашла для себя единственное внятное объяснение этому явлению: Канско-Ачинский угольный бассейн в сотне километров. Там уголь лежит очень близко к поверхности, и добывают его открытым способом. В основном это бурый уголь, но есть и каменный и уголь переходной стадии, который выглядит тоже черным. Вполне возможно, что месторождение распространяется и севернее Канска, да только уголька там мало, и ни о каких разработках не может быть речи. Но это, повторяю, моя версия. Вернемся, однако, к моим тогдашним увлечениям, точнее к их происхождению. Причина моих предпочтений была «прозрачна»: учителя (о них я уже рассказывала) и друзья-подружки. Верно ведь говорится: с кем поведешься – от того и наберешься. А в детстве – особенно. В пятом классе я «повелась» сразу с двумя: с Галкой В. и с приехавшим из деревни Глинная двоюродным братом Володей. Начну с Галки. Она была на два года старше меня, отлично училась, была председателем совета пионерской дружины, как лучшая из лучших ездила в «Артек», играла в школьном ансамбле на баяне и пела в хоре. Но вряд ли бы она меня тогда даже заметила, если бы ей не нравился мой брат, с которым она познакомилась благодаря баяну. Вот тут я должна сделать отступление и рассказать о художественной самодеятельности в нашей школе, что практически значит – рассказать о своем отце. Я очень постараюсь быть объективной, хотя мне это совсем нелегко, ведь он – мой отец, я его люблю и склонна идеализировать. Итак: Петрушка Михаил Владиславович. С детства самозабвенно любил животных, а отец (мой дед) отправил его к еврею учиться игре на скрипке, и строго наказывал, если урок не был тщательно выучен. Старания деда не прошли даром: к семнадцати годам отец стал отличным скрипачом. Но тут в его судьбу вмешался Сталин и к восемнадцати, вместо консерватории, мой папа был уже в ГУЛАГе. А там, сами понимаете, другие «университеты». Потом колхоз, Тасеевский РДК и, наконец, школа. Уже в клубе он начал учиться играть на аккордеоне. А когда пришел в школу, то разобрался во всех духовых инструментах и создал школьный духовой оркестр. Потом освоил баян, стал учить детей играть на аккордеоне и баяне, и собрал ансамбль. Тридцать учеников играли довольно-таки сложные многоголосные произведения, причем аранжировки делал тоже мой отец. Но это еще не все: он создал и огромный, человек в сто хор. Сейчас большинство из читающих вспомнят свои школьные годы и то, как их «загоняли» петь в хоре. Так вот, ученики нашей школы ходили за Мисавичем (так называли моего отца и учителя и ученики) «хвостом» и уговаривали его разрешить им прийти на репетицию, которая длилась не менее двух часов при «железной» дисциплине. Что это значило? Не отвлекаться ни на что, разучивать партию стоя, петь по нотам. Для подростков это было непросто, зато почетно. Потому что первое место на смотре художественной самодеятельности всегда было за нашей школой. А качество хорового пения в смотре играло всегда весомую роль. И наши четырех-, а то и шестиголосные хоры всегда были самыми чистыми. Да и на подест мы «всходили» не как стадо баранов, а красивым строем. Т.е. от начала и до конца производили впечатление высокого качества. Смотр школьной художественной самодеятельности всегда проходил во время весенних каникул в конце марта. Танцы и театральные миниатюры были на совести других учителей, все остальное готовил мой отец. Это значит, что, проведя уроки пения в двух сменах (он был единственным в школе учителем музыки), он каждый день часов до десяти вечера репетировал либо с хором, либо с ансамблем, либо с оркестром, либо с чтецами, либо с солистами, либо с трио аккордеонистов и т.д. После смотра репетиции тоже не прекращались, потому что в апреле и мае школа-победительница ездила по клубам района и давала концерты, следовательно, расслабляться было некогда. Вот теперь и прикиньте, как часто наш папа бывал дома? Хорошо еще, что мы с братом учились в той же школе. Хоть на уроке и на всевозможных репетициях с ним встречались. Не то бы и вообще забыли, как он выглядит. Ну вот, вроде бы не слишком субъективно получилось. Теперь о Галке, с которой меня свела судьба благодаря ее симпатиям к моему брату, а точнее, благодаря тому, что мой брат этих симпатий не разделял – другая у него была на уме – Вера. Вот чтобы быть поближе к предмету своих воздыханий и завела Галка со мною дружбу. Время показало, что эта ее «жертва», принесенная на алтарь любви, была бесполезной: брат, не отвлекаясь по сторонам, дружил с Верой. На меня же отношения с Галкой оказали определенное влияние. Она уже тогда знала, что хочет стать врачом, потому грызла гранит естественных наук и приохотила меня к биологии и географии. Да и вообще, у Галки много чему хорошему можно было научиться, например, порядку на рабочем столе. В любое время дня и ночи все ее книжки и тетрадки лежали строго по линеечке, карандаши были подточены и стояли в стакане острием вверх, нигде не было ни одной пылинку, не говоря уж о чернильных пятнах или засохших лужах клея, как это вечно имело место на моем столе. Должна признаться, что все мамины многолетние старания приучить меня к аккуратности не дали такого результата, как дружба с Галкой. Я ей во всем подражала. А когда пошла в шестой класс, появилось еще одно обстоятельство, которое нас еще больше сблизило: меня, как двумя годами раньше ее, тоже наградили путевкой в «Артек». Лучшего консультанта в таком тонком деле, как первая, и к тому же столь дальняя, поездка без родителей, я не могла себе и желать. Галка столь подробно описала мне быт, режим и традиции этого «элитарного» пионерского лагеря, что я оказалась, пожалуй, самым подготовленным ребенком во всей дружине «Лазурная». Короче говоря, в то время, когда юные пионеры, впервые оторвавшиеся от маминой юбки, испытывали стресс и худели, я за четыре недели поправилась на два килограмма. Это, ей богу, подружкина заслуга. Жаль, что после того, как она убедилась, что сердце брата ей не завоевать, пути наши разошлись. Но это случилось значительно позже – Галка и в этом была чрезвычайно целеустремленной. Кстати, она стала очень хорошим врачом-хирургом и, по последним сведениям, живет и работает в Красноярске. Такой была Галка. Совсем другое дело – Володя. Во-первых, он был мальчиком, во-вторых, кузеном. То есть этакая смесь друга и брата. Причем именно в этой последовательности – сначала друг, потом брат. Возраст нас, конечно, тоже сближал: он всего на полгода старше меня. Но вот по способностям – полная мне противоположность. Математик до мозга костей, как наши с ним бабушка и дедушка, и как тот, расстрелянный в 38-ом бабушкин брат Володя, в честь которого и получил мой кузен свое имя. Впрочем, я думаю, что и его мама (моя тетя Тая, которая, вообще-то, Тея) тоже была не без искры божией в точных науках, да ей учиться не довелось. Сначала Володя был учеником Глинской начальной школы, а в пятый класс пришел к нам. Жил он несколько лет у бабушки. (Семья тети Таи переехала в Тасеево несколько позже.) Каждое утро мы встречались с ним на замерзшей реке и шли дальше в школу вдвоем. Потом весь день сидели за одной партой. Потом вместе шли домой, потом на репетиции. У него был замечательный слух, и он пел в хоре и играл на аккордеоне. Возвращались с репетиций тоже вместе. Ну, и, конечно же, я часто бывала у бабушки и там мы тоже общались. Вы спросите, а не надоедали ли мы друг другу? Наверное, нет, потому что, стоило только однажды нашей классной руководительнице посадить нас с отстающими учениками (ради повышения их успеваемости), мы тут же, не сговариваясь, объявили Нине Александровне бойкот. Ей, бедной, ничего не оставалось сделать, как вернуть нас на прежнее место. Не то, что б мы не хотели помогать отстающим. Да, ради бога, и всегда пожалуйста. Но сидеть при этом мы должны были вместе. Потому что по своим способностям мы были в тот момент единым целым. Даже когда я еще не была увлечена русским языком и литературой, в математике я была полным нулем, а естественные и гуманитарные предметы давались мне легко, и я в них запросто за время контрольной могла выполнить две порции заданий. А Володя то же самое делал на алгебре и геометрии. Не думаю, что учителя были столь наивными и ничего не замечали. По-моему, они были просто очень умны и правильно рассудили, что у каждого своя дорога, и ничего плохого в том не будет, если я, «за себя и за того парня» попрактикуюсь в написании сочинений, а Володя решит еще один вариант контрольной по физике. Ведь оттого, что они бы нас «уличили», Володя не стал бы гуманитарием, а я – математиком. Снова отступление (простите уж). Мои дочери, даже не подозревая о моем грандиозном опыте в этом деле, избрали точно такую же модель обучения. Однажды, поздно вечером, когда весь дом, казалось бы, уже погрузился в сон и тишину, я услышала всхлипывания, доносящиеся из комнаты старшей дочери. Естественно, я тут же пошла к ней, чтобы выяснить, что случилось – ведь мог же ребенок заболеть и нуждаться в помощи. Вот какую картину я увидела: дочь, в ночнушке, сидит за письменным столом, перед нею раскрытая тетрадь, на пустой странице название сочинения и большое мокрое от слез пятно. На мой вопрос: «В чем дело?», последовал монолог: -- Вот вечно вы, глупые учителя литературы (я, значит, в том числе), задаете детям эти дурацкие сочинения, которые ни один нормальный школьник написать не может и т.д. и т.п. «На шум» проснулась в соседней комнате младшая дочь. (Она двумя годами моложе, но училась только классом ниже, потому что в школу пошла пяти лет). Возюкая руками по заспанным глазам, она посмотрела на старшую, и тут же смекнула в чем дело: -- По какому роману-то нужно писать? Расскажи подробненько. Напишу уж. Оказалось, что машина давно уже запущена и действует безотказно: младшая пишет старшей сочинения по произведениям, изучать которые сама будет только в следующем году, а старшая делает за нее домашние задания по математике. И все, включая учителей, довольны. Были у меня, конечно, опасения: а как же на контрольных и экзаменах? Оказалось, все так же, как и у нас с Володей – бартер. Только с одноклассниками, а не с сестрой. Жизнь показала, что подобная практика «двойных заданий» вполне себя оправдывает: старшая дочь стала программистом и бухгалтером, младшая – филологом, Володя – замечательным радиоинженером, а ваша покорная слуга – учителем русского языка и литературы. Только все это произойдет потом, позже. А тогда мы просто росли, дружили, учились, взрослели, набирались опыта общения с представителями противоположного пола. Мне в этом плане совсем не повезло: брата, начиная с пятого класса, я видела лишь два месяца летом и две недели зимой, когда он приезжал на каникулы. Папу… Ну, об этом вы уже прочитали… Оставался Володя, который и заменил мне в этом непростом возрасте весь «мужской пол». И, должна отдать ему должное, достойно заменил. Это именно он был рядом со мной, когда я вместе с велосипедом свалилась с обрыва в Усолку (гоняла ж, как угорелая). Успокоил меня, трясущуюся от испуга и боли, и даже чем-то умудрился замотать дыру в моем колене, а потом полкилометра вел «раненного бойца» и тащил на себе разбитый вдребезги велосипед. Это он приносил мне домашние задания и объяснял математику, когда я в очередной раз сидела дома с ангиной. Это он, а не какая-нибудь подружка, был моим тайным поверенным, когда я впервые почти по-настоящему влюбилась в мальчика, который был двумя годами старше меня. Володя даже передавал туда-сюда записки, которые мы с этим мальчиком писали друг другу. Одним словом, Володя мне помогал, меня защищал, подставлял в трудную минуту плечо. Образ рыцаря в пору героев войны, пятилеток и космоса был совсем забыт. Но теперь, возвращаясь в прошлое, я могу точно сказать, что Володя вел себя по-рыцарски. Он, будучи сам еще только подростком, показал, каким должен быть настоящий мужчина. Под влиянием отношений с ним у меня сложилось представление о том, какого именно спутника жизни я хочу видеть рядом с собой. И я такого потом долго искала. И не выходила замуж до тех пор, пока не нашла. Двадцать девять лет супружества и две, выращенные в любви и согласии дочери, тому доказательство. Но кто знает, могла бы я сейчас это написать, если бы в моем детстве я не «водилась» с Володей?
albatros57: 10. «Враг народа» Я не стану в этой главе рассказывать о тех, на ком Сталин поставил это страшное клеймо, кто был расстрелян, кто многие годы провел в ГУЛАГе, кто коротал свои дни в пожизненной ссылке. Я не стану рассказывать об этих людях не потому, что мне нечего о них рассказать, или они не достойны этого. Они-то достойны, вот только не был никто из них врагом народа, а, следовательно, и главу о них так нельзя называть. Мы поговорим сегодня о вещах более обыденных и менее трагичных – о языке. Пословицу «язык мой – враг мой» знают все. И любой из нас бывал в ситуации, когда что-то «ляпнул», не подумав, а потом сто раз пожалел об этом. Но это только один аспект, и не самый, на мой взгляд, печальный. Понятно, что «слово – не воробей», но ведь еще и слово слову рознь. Сколь ни «велик и могуч русский язык», а некоторым все равно не хватает его, чтобы выразить свои чувства и мысли. И если хоть как-то еще, может быть, и можно оправдать человека, который в запале чересчур крепко выразился, то уж когда повседневную спокойную речь пересыпают «для связки слов» всякой гадостью – принять совершенно невозможно. Был в моей взрослой жизни просто анекдотический случай. Расскажу сейчас. В Латвии жили мы несколько лет в небольшой деревне, и была у нас машина, а вот заправляться нужно было ездить в город. Но муж у меня предусмотрительный, на всякий случай держал в гараже небольшую бочку с бензином. Об этом, конечно же, в деревне знали. Там всё всегда знают. Однажды, когда мужа дома не было, приходят ко мне двое – бензином разжиться. Мотоцикл у них за деревней заглох. Пока бензин наливают, рассказывает один другому (Простите меня, Бога ради, но я вынуждена привести этот монолог): -- У меня уже есть б…, а он мне еще б… предлагает. Я и говорю ему: «На кой х… мне еще одна б…?». – И обращаясь уже ко мне: -- Правильно я говорю, хозяйка? У меня сначала глаза на лоб от этой тирады полезли, но через мгновение в голове моей весь этот пассаж быстренько с непечатного на печатный перевелся и я ему отвечаю: -- Разумеется, Вы правы. И в самом деле, ну зачем Вам еще одна проституирующая женщина, если у Вас уже есть одна. Тут уж пришло время его глазонькам на лоб пожаловать. -- Какая пр… пр… пра… баба у меня есть? -- Ну, асоциальная, -- пытаюсь объяснить ему я. – Действительно, даже с одной такой женщиной жить проблематично: трудное детство, ошибки в воспитании…, -- развиваю я мысль дальше. -- Не понял, -- посерьезнел враз мой визави. – Я тебя про телегу спрашиваю, а ты мне про какую-то бабу талдычишь. Оказывается и он в свою очередь тоже пытался мою речь на свой язык перевести, но знакомым оказалось только слово «женщина». Вот я и задумалась: отчего это так? Почему, разговаривая (теоретически) на одном и том же языке, мы (практически) совершенно не понимаем друг друга. Конечно же, мне известно, что внутри каждого языка существуют малопонятные непосвященному человеку диалекты, говоры, профессиональные арго и жаргоны. Но ведь речь моего собеседника ничего подобного не содержала. Почему же мой мозг категорически отказался воспринимать весь этот нецензурный мусор? Думаю, что «ноги» у этого явления растут тоже из моего сибирского детства. Вам ведь механизм аллергии известен? Тысячи людей вокруг вдыхают запахи цветущего луга и млеют от удовольствия, а один из них тут же хватается за носовой платок и больную голову. Это значит, что организм этого бедолаги пыльцу воспринимает, как нечто чужеродное, как врага, и реагирует соответственно. Вот так и у меня. Матерную брань дети послевоенного поколения слышали в огромных дозах, ведь взрослые, окружавшие нас, пережили поистине страшные времена: войну, репрессии, голод, потерю близких, унижения. Я не оправдываю этого явления, а просто констатирую факт и его психологическую причину. Многие мои сверстники относились к матерщине как к неотъемлемой части речи и жизни. Кто-то пассивно пропускал ее мимо ушей, кто-то сам стал активно использовать подобную лексику. А мой мозг запротестовал, его корежило от этой скверны. Я буквально на физическом уровне ощущала лязг и скрежет в моей голове. И организм придумал свой иммунитет против этого «аллергена» – воспринимать матерные слова как иностранные (в те времена, кстати, существовала, опровергнутая позже, теория монголо-татарского происхождения мата) и автоматом переводить их на русский язык. Нет «чужака» – нет и скрежета. Но это тоже не вдруг произошло. Одно драматическое события предшествовало этому. Мы учились в восьмом классе. Учителем литературы тогда у нас уже был Евгений Миронович Нисневич, и проходили мы как раз «Евгения Онегина». Надо сказать, что на переменках, когда учителей в классе не было, мои одноклассницы при разговорах между собой в выражениях не стеснялись. Матерные слова слетали у них с языка с невероятной легкостью. Мне же они так резали слух, что однажды я не выдержала и попросила девочек не материться. Одна из них (кстати, дочь учительницы начальных классов нашей же школы), зло сверкнув глазами, тут же ответила: -- Если тебе не нравится, мы с тобой вообще разговаривать не будем. И полкласса перестало со мной общаться. Вы можете себе представить, что значит для подростка быть подвергнутым остракизму? Настоящая катастрофа. Если в школе я еще как-то держалась, то дома часами плакала. Родителям я все рассказала, но чем они могли мне помочь? Молчание продолжалось уже целую неделю, и классная руководительница, которая сразу же поняла, что в классе что-то не так, забила тревогу. Она пыталась разговаривать с каждым индивидуально – никто, в том числе и я, ничего ей не сказал. Я – чтобы не прослыть ябедой, девчонки – потому что вряд ли ощущали себя правыми. Наконец, это каким-то образом все-таки вышло наружу (может быть один из тех, кто разговаривал со мной и был в курсе происходящего, проговорился). Через пару лет, после этого события я узнала от своего отца, как повела себя тогда наша Нина Александровна. Оказывается, срочно был созван педсовет, главной темой которого было прямо-таки гиппократовское «не навреди». Думали, как разрядить обстановку, не указывая ни на кого пальцем, но чтобы сквернословившие при этом осознали свою ошибку. С колокольни своего теперешнего возраста, я понимаю, как же мудро это было – изначально не ставить во главу угла наказание кого бы то ни было. Учителя посовещались и решили, что коль «собака зарыта» в языке, значит и разбираться в этом деле «сподручнее» всего учителю языка и литературы, т.е. Евгению Мироновичу. На следующий же день у нас произошел на первый взгляд обычный урок литературы. «На повестке» было письмо Татьяны к Онегину и его «отповедь» ей. Впрочем, до нее на том уроке дело так и не дошло и вот почему. Учитель «случайно» пришел с чужим классным журналом, но поскольку он всех нас знал, то тут же вызвал меня к доске читать наизусть заданное на дом письмо Татьяны. После этого, сказав, что «пятерку» ему ставить некуда, вручил мне журнал 3-его «б» класса и попросил отнести его в другой корпус, где училась начальная школа, затем зайти в учительскую, взять наш журнал и доставить его в класс. При этом он напомнил мне, что на улице холодно, и я не должна идти в старый корпус без пальто, и вообще не стоит туда спешить, чтобы не поскользнуться, потому что дорожки сегодня еще не чищены. Я «отбыла» и отсутствовала минут пятнадцать, потому что сначала искала уборщицу, у которой был ключ от раздевалки, потом учительница 3-его «б» меня долго о чем-то расспрашивала. Дорого дала бы я за то, чтобы вообще не выполнять этого поручения, потому что когда я вернулась, половина одноклассников буквально держалась за животы от смеха. Оказалось, что как только за мною закрылась дверь, учитель, сказав пару слов об особенностях языка Пушкина вообще и его героев в частности, предложил послушать, как бы звучало это же письмо, если бы его писали Онегину некоторые наши современницы. При этом Евгений Миронович тоже не стал «пачкать» свои уста матерными словами, заменив их первой буквой и выдохами для соблюдения рифмы. По рассказам слышавших, получилось приблизительно так (покорно прошу меня простить): Я к вам пишу – чего же боле? Что я, б…, могу еще сказать? Теперь я знаю, в вашей воле Меня на х.. (два выдоха для рифмы) послать. И далее в том же духе. Наконец народ отсмеялся и разогнулся, но не все. Виртуозно матерившиеся девчонки продолжали сидеть, опустив головы, а учитель стал рассказывать о том, что на Руси уже в пятнадцатом столетии наказывали людей за матерную брань. А в начале семнадцатого и вовсе был издан указ «бить за грязное слово розгами». Да и сейчас за это можно «схлопотать» пятнадцать суток ареста. Но дело вовсе не в наказании, а в том, что оскверняется богатейший и прекраснейший в мире язык и оскорбляется слух людей. Он говорил о том, что язык – это отражение образа мышления человека. Что в русском языке достаточно слов, чтобы выразить любой нюанс наших мыслей и чувств. Что люди, подменяющие достойные слова на «налипший на язык матерный мусор», идут не по пути поиска нужного выражения и, следовательно, своего развития, а по пути наименьшего сопротивления, и в результате не отличаются высоким интеллектом. Урок подошел к концу. Мы получили домашнее задание в духе Евгения Мироновича: девочкам предстояло написать Онегину письмо с признанием в своих чувствах, а мальчикам – «отповедь» пушкинской Татьяне. «Язык должен быть современным, но с учетом того, о чем мы говорили сегодня на уроке», -- заключил учитель и, попрощавшись, покинул класс. Душа моя сжалась от страха. Я уже поняла педагогический ход учителя, но могла ли тогда знать, какое действие он возымеет? С минуту в классе стояла тишина, потом, бойкотировавшие меня девчонки, вышли из кабинета и, возвратившись к концу перемены, подошли ко мне и о чем-то со мной заговорили. С тех пор мата в классе я больше не слышала, но и во мне тоже произошли перемены: в мозгу включился тот самый переводчик, который спасает меня от «врага» и сегодня. Еще долго после этого происшествия мне не давал покоя вопрос: почему учитель удалил меня из класса на время чтения «обновленного» варианта письма Татьяны? Ответа на него я так и не нашла, а спросить об этом у Евгения Мироновича постеснялась. Может быть, его мозгам тоже был знаком лязг и скрежет? Здесь я должна была бы поставить точку, если бы не пресловутая «оборотная сторона медали». Преградив мату дорогу к своему сознанию, я совершенно не заметила, как из моего поля зрения выпал один важный слой лексики. Я говорю об эвфемизмах. Прореха обнаружилась недавно, когда в одном юмористическом опусе я позволила себе «вольность» употребить глагол «долбануть». На меня тут же посыпались упреки и требования заменить это слово на «более пристойное». Я схватилась за голову: «О, ужас! Как я могла так отстать!» Кинулась к словарям Ожегова и Ушакова. Там все «спокойно»: никаких изменений значения. Стоит помета, что слово просторечное, но ведь и я же его не в оде использовала. Тут даже великому Ломоносову с его учением «о трех штилях» не к чему придраться. Всемогущий и всезнающий Интернет тоже ничего не прояснил. И тогда меня осенило: эвфемизация тому причиной. Народ, чтобы, якобы, не сквернословить, откровенно матерные слова заменил вполне безобидными, превратив их этим в «обидные». Открыла я список эвфемизмов и была шокирована: сколько же благопристойной лексики туда перекочевало! Стала я думать о том, как же мне с этим-то врагом бороться? Слуха не режет, в мозгах тишина… И вот что решила: засуну-ка я…, нет-нет, не туда, куда подумали упрекавшие меня в употреблении "неприличного" слова, а на самую верхнюю полку толстенные тома Владимира Ивановича Даля и Ожегова с Ушаковым, куплю себе словарь эвфемизмов и буду о каждом слове там справляться.
Константин: И все это - Россия. Великая и базарная, коррупционная и спившаяся, могучая и опасная, грубая и колхозная, неумытая и со стукачами. РОДИНА. Она всегда одна.
Наталия: Каждый всегда и во всём видит то, что ХОЧЕТ увидеть.
albatros57: Дорогие читатели! Я очень рада, что эта глава не оставила вас равнодушными. Спасибо.
TinaL: Только сейчас добралась до Ваших произведений С интересом прочитала.У Вас очень лёгкий, понятный,красивый стиль изложения.Вы печатаетесь на Прозе.Ру. или ещё где-либо в интернете ?
albatros57: TinaL, спасибо за добрые слова. Я печатаюсь на treffpunkt.ru.
assanath: Альбина, я с огромным удовольствием читаю Ваши произведения. Это так прекрасно, что на нашем форуме такие замечательные литераты (?) как Вы и Наталья Николаевна.
albatros57: 11. Поваренная книга Кто только не придумывал кулинарных рецептов и не писал поваренных книг! Ладно бы еще, «когда пироги печет пирожник», но ведь Кардинал Ришелье, Мишель Монтень, Оноре де Бальзак, Дюма-отец, Генис и Вайль, Дарья Донцова – вовсе и не повара, а, поди ж ты, тоже внесли свою лепту в это древнейшее искусство. Я пишу это вовсе не для того, чтобы последовать примеру великих и не очень, и поделиться с вами парой-тройкой фамильных рецептов (хотя искушение велико), а потому, что, как сказал один сатирик, в педагогике, медицине и кулинарии все профессионалы. Есть ли у меня способности в двух первых предметах, не мне судить, а вот по поводу третьего муж после каждой трапезы говорит: «Ну, как уйти от жены, которая так вкусно кормит?!». В свое «оправдание» скажу только то, что стыдно было бы мне не уметь готовить. Почему? Я вижу здесь три основные причины: «наследственная предрасположенность», семейные традиции и моя первая поваренная книга. Мой дед со стороны отца был мясником. В его доме была мастерская, где он делал колбасы, сосиски, сардельки, ливерные паштеты, зельц и прочие вкусные вещи. Там стояли бочки, где в рассоле выдерживались окорока и ребрышки. У деда была своя коптильня и свой магазин, в котором бабушка продавала мясные продукты, пользовавшиеся у горожан неизменным успехом. Все это давало семье достаток, а деду репутацию отличного мастера и честного коммерсанта. Отец мой в перерывах между гаммами и арпеджио слонялся среди разделочных столов и куттеров и не только принюхивался к запахам специй, но и присматривался к тому, что да как делает отец. И так хорошо все это «намотал на ус», что, став семейным человеком, по памяти воспроизвел отцово искусство, благодаря чему мы с братом росли при колбасах и копченых окороках, в то время как местные сибиряки ничего изысканнее вареной солонины не пробовали. О кондитерских талантах своей бабушки я уже рассказывала. Повторяться не буду, но должна заметить, что не только печенье да бисквиты были у нее на столе. Однако самой большой заслугой бабушки было все-таки то, что и в добрые времена и в безвременье в ее доме всегда был горячий обед. О бабушкиной изобретательности в годы лихолетья, когда картофельные очистки и лебеда превращались в суп, а овес в кисель, я знаю, конечно, только со слов мамы да тетушек. Мне повезло родиться и расти тогда, когда на кухне моей бабушки пышным цветом цвела русско-немецкая дружба. Позавчера готовились щи с пирожками, вчера – краудумпрай (я называю блюда так, как слышала это от бабушки, а вообще-то это Kraut und Brei – тушёная капуста и картофельное пюре), сегодня – жаркое с румяной картошечкой, а завтра на сладкое – rote Grütze (густой кисель вместе с красными ягодами и фруктами) с взбитыми сливками. Бабушке одинаково хорошо удавались и тонкие русские блины и немецкие кребельдье (Krebel – это такой «растолстевший» хворост). Все это вместе с мамой перешло в нашу семью, а потом со мною – в мою. И убеждение, что женщина, в жилах которой течет немецкая кровь, должна уметь вкусно готовить, я вынесла тоже оттуда. Как же велико было мое удивление, когда, приехав в Германию, я увидела, что дамы моего возраста и моложе вообще не утруждают себя длительным присутствием на кухне. Они покупают в магазине законсервированные или замороженные готовые блюда, суют их в микроволновку и подают на стол, считая это вершиной кулинарного искусства. Вот только не понимаю, почему же их мужья во время обеда с такой завистью поглядывают в сторону тарелки моего благоверного? А поначалу, когда он только начал здесь работать, оказывается, даже об заклад побились, что больше месяца ежедневной готовки я не выдержу, и мой муж, так же как и они, будет есть бутерброды или суп из консервной банки. Это они погорячились, конечно. Ну, откуда им было знать, что я воспитана еще в той, старой немецкой традиции, когда свежеприготовленный обед считался обязательным атрибутом семьи. И кто виноват, что в течение двух с половиной веков одни немцы, живя в России, бережно сохраняли эту традицию, а другие, никуда не уезжая из Германии, ее утратили. Впрочем, не все: поколение моей мамы и здесь до сих пор активно готовит обеды и ужины и печет потрясающе вкусные пироги. И это несмотря на свои от семидесяти до девяноста. Но вернемся в Сибирь, на кухню, к обыкновенной дровяной плите, к кастрюлям, сковородкам и бабушкиной рецептуре, которую она называла «nach Gefühl», что переводится «по вкусу, по ощущению», но в действительности означало «строго на глаз». Я не заметила у бабушки ни одной кулинарной книги или хотя бы тетрадки, в которую она записывала бы рецепты. Не было у нее также весов и мерной кружки. Зато было чутье и мастерство. И, когда я просила ее рассказать, как она, например, делает тесто для кребельдье, то слышала приблизительно такое: «Просей пару пригоршней с горкой муки, положи туда щепотку соды, соли на кончике ножа, пару яиц и налей простокваши столько, чтобы при замесе не туго было». Самое приятное, что, несмотря на такую «точность» «измерительных приборов», все блюда и выпечка у нее, а потом и у меня всегда удавались на славу. Но поистине удивительным было то, что такие «чувствительные» заготовки, как маринованные огурцы и помидоры, она делала тоже строго «nach Gefühl». Не любила она чересчур сладкого, соленого или кислого, и, подсыпая соль-сахар и подливая уксус, все время пробовала маринад на вкус. Как только полученный раствор устраивал ее вкусовые рецепторы, она разливала его по банкам. Овощи при этом оставались почти как свежие, но ни одна крышка не взлетела в воздух. Мама моя вкладывала в приготовление пищи уже чуть больше науки, потому в 1968 году купила три кулинарные книги. Одна из них была по консервированию, другая – кондитерская, а вот третья стала моей настольной. Ее название – «Поваренная книга», полностью отражало ее суть: там были не только рецепты, но и много такого, что нужно знать человеку, который собирается приготовить что-то не просто съедобное, но и вкусное. А готовить мне пришлось научиться в одиннадцать лет. Так сложилось, что мама в июне перешла из госбанка работать в откормсовхоз, переняв бухгалтерию в таком состоянии, про которое говорят, что «там сам черт ногу сломает». Естественно, она взялась навести порядок, а для этого пришлось просиживать на работе до ночи. Следовательно, готовить ей было просто некогда. А это, понятное дело, уж никак не могло считаться порядком. И мне вручили «Поваренную книгу». Первым «опусом» был овощной суп на мясном бульоне. Книга была хороша тем, что в ней пошагово рассказывалось как что делать. Вплоть до того, в какой момент шумовкой пену с бульона снимать и какими кубиками и ломтиками резать картошку и морковку и в какой последовательно класть их суп. И даже рисунками было все подкреплено: и как выглядит шумовка и кубики с ломтиками и еще много чего другого. «Инструментарий» нашей тогдашней кухни особо богатым не был, поэтому о существовании некоторых полезных вещей я узнала исключительно из этой книги. Ну, и тут же начала их «изобретать» из «подручного материала». Пароварку, например, я соорудила, вставив в кастрюлю обычный дуршлаг и накрыв все это сооружение подобранной по диаметру крышкой. Конечно, приготовлению перепелов с трюфелями эта книга меня не научила (по причине отсутствия составляющих это блюдо ингредиентов), зато супы, каши, вторые блюда из доступных в Сибири овощей, грибов и мяса я научилась готовить за это лето вполне прилично. Во всяком случае, брат и родители, бывшие «подопытными кроликами» моего кулинарного ликбеза, до сих пор живы. А тогда ели, нахваливали и добавки просили. Было ли это действительно вкусно или просто педагогическим трюком – история умалчивает. А книга та, кстати, до сих пор жива. После меня ее обе наши дочери «терзали», а теперь лежит и дожидается, когда внучка подрастет. Не помешало бы листочки ей подклеить да заново переплести. Ну да, годков десять-двенадцать у меня на это еще есть. Боюсь, что будет с моей стороны некрасиво – в главе с таким многообещающим названием совсем не рассказать о том, что мы готовили и как это хранили. О том, чем запасались летом, вы уже знаете, и как мы картошку копали – тоже. Кроме нее в подполье хранилась засыпанная песком морковь, свекла и редька, а на полках стройными рядочками стояли банки с клубничным, смородиновым и черничным вареньем, засыпанная сахаром костяника, залитая сладкой водой брусника, маринованные огурцы и помидоры. В уголочке, дожидаясь исхода шестой недели, стояла четырехведерная эмалированная кастрюля с груздями: раньше этого времени заквашенные грибы считались «несозревшими». К концу сентября, когда по ночам уже хорошо примораживало, на черной равнине вскопанного огорода зеленели только капустные «головы». Но и их дни были уже сочтены. Однажды вечером брал отец топор, мешок, срубал кочаны, очищал их от торчащих в разные стороны зеленых листьев, приносил в сени и складывал в углу. Капуста лежала там до ближайшего на растущей луне воскресенья, и тогда весь день посвящался засолке. Заблаговременно замоченную (чтобы разбухла и не текла) бочку ошпаривали кипятком, дно застилали капустными листьями и ставили сверху шинковку. Мы с мамой разрезали кочаны пополам и удаляли из них кочерыжки, а папа шинковал. Когда горка в бочке подрастала, сыпали туда тертую морковь, соль и сахар, хорошо перемешивали и утрамбовывали. Между шинкованной капустой слоями укладывали половинки кочанов – для будущих голубцов зимою. Снова ставили шинковку на бочку, и все повторялось сначала до тех пор, пока либо капуста не заканчивалась, либо бочка не наполнялась доверху. Тогда закрывали, уже пустившую сок капусту листьями, клали сверху деревянный круг и на него большой камень. Бочку оставляли в доме. Через несколько дней, когда на рассоле появлялась пена, камень снимали и из капусты, протыкая ее острым колом в нескольких местах, «выпускали газ». Переставшую пенится, а значит, заквашенную капусту прямо в бочке выкатывали в «холодильник», т.е. в сени. Там к декабрю она промерзала до дна, потому рядом с бочкой всегда лежал маленький острый топорик, которым и «добывали» капусту, чтобы приготовить щи, краудумпрай или начинку для пирожков. Там же в сенях была и «морозильная камера» -- ларь со снегом. С наступлением холодов резали поросенка, тщательно его разделывали, порционные куски раскладывали на столе, стоявшем там же в сенях, замораживали и складывали в ларь, пересыпая их снегом. Но так поступали только с тем мясом, которое шло на приготовление горячих блюд. Из остального сразу же делали колбасы, сосиски, зельц, ливерный паштет и, конечно же, копчения. Ради этого отец сложил из кирпичей коптильню, а мы с братом еще летом набирали в лесу несколько мешков еловых шишек. Это, прямо скажем, не самое большое удовольствие – ползать по колючей хвое под ёлками, зато до чего ж ароматным было копченое мясо!.. Бывало, весь дом благоухал, когда отец приносил кусок из коптильни. Что еще лежало в сибирском холодильнике? Клюква и пельмени. По клюкву ездили на болото, когда ветер срывал с березок последние желтые листья и уносил их куда-то далеко следом за улетевшими в теплые края птицами. Тогда на болоте становилось тихо и прозрачно. Мы весь день бродили по мшистым кочкам, собирая, будто нечаянно кем-то рассыпанные на изумрудно-серебристом бархате, крупные и твердые бусины ягод. Есть их было еще невозможно: скулы сводило от кислоты. Дома выдували из клюквы случайно упавшие в ведро листочки, высыпали ее в один слой на противень и ждали, когда замерзнет. Вот после этого ягоды становились не просто съедобными, но и вкусными и очень полезными. Если случалось простудиться и затемпературить, не было ничего лучше клюквенного морса с медом. Не говоря уж о киселе и начинке для наполеона, …когда выздоровеешь… А с пельменями у людей, выросших в Сибири, мне кажется, вообще особые отношения. Я и сама долго считала их своими «земляками», пока однажды не прочла, что их родина – Китай (есть, конечно, и другие, но тоже не сибирские «претенденты»). Открытие этого обстоятельства вкуса пельменям и к пельменям не убавило. Делали мы их по воскресеньям всем семейством. Отец с братом, правда, к «ювелирному» процессу лепки не допускались, но там где требовалась грубая мужская сила: покрутить мясорубку, вымесить тесто – им не было равных. Несколько сотен готовых пельмешек морозили до каменного состояния все на том же столе в сенях, потом засыпали их в полотняные мешочки и оставляли в ларе на снегу. Никто и никогда на наш «морозильник» не покушался. Сибиряки – народ чрезвычайно добрый и порядочный, они скорее свое отдадут, чем чужое возьмут. Мыши? Да что ж они, самоубийцы что ли, чтобы в такую стужу по сеням разгуливать. Так что все оставалось нам. Прибежишь из школы, затопишь печь, поставишь кастрюлю с водой, кинешь туда лаврушки, душистого перца, лука, пару десятков пельменей – и обед готов. Иссякнет запас – значит снова есть занятие на выходной день. За работой и разговоры разные: о прошлом и о настоящем. А в общении и проблемы проще решаются и отношения теплее становятся. Это ведь тоже чего-то стоит. Вот вам и пельмени… Мы с мужем и теперь частенько их лепим, хотя, казалось бы, ну какая в том нужда: вон их в русских магазинах сколько всяких. Но это как раз тот случай, когда действие оправдывает результат, а не привычное нам «наоборот». Дочери наши тоже это поняли и стараются почаще готовить вместе со своими мужьями. Жаль только, что в Мексике, где живет младшая, пельмени мало кому известны. Но это вовсе не мешает дочери их готовить. В конце концов, папа ее тридцать лет назад тоже думал, что для того чтобы слепить несколько десятков пельмешек нужно быть великим мастером из «Пельменной», что была в Риге на улице Суворова, и даже не поверил мне на слово, что мы с ним сделаем их в домашних условиях. А сегодня сам по этой части любого того «мастера» за пояс заткнет. Вот только я тут не при чем. Это все наследственность, старая добрая немецкая традиция и моя «Поваренная книга».
Наталия: albatros57 , Альбина, помимо того, что получила большое удовольствие от чтения Вашего последнего рассказа, так ещё вспомнился и свой родной дом, в котором я выросла, и все традиции его, и его кулинарию, и бабушку свою-кудесницу и мастера-колбасника деда Эдуарда и разные-разные вкусности, что были на нашем столе, порою сделанные из очень простых и незамысловатых продуктов, как-то картофель, тыква, морковка, горох и прочее, особенно сразу после войны, когда особых явств не было. Удивительно, но всё, что Вы написали о своей жизни, как-будто списано с моей, с одной лишь только разницей, что Вы жили в Сибири, а я в Оренбуржье. Спасибо за возможность совершить небольшое путешествие в далёкое прошлое, называемое Д Е Т С Т В О. С уважением и добрыми пожеланиями. Наталия.
albatros57: 12. Когда уходит детство Восьмой класс выдался очень насыщенным переживаниями: в конце сентября меня на целый месяц положили в больницу. Все банально: врачам надоело возиться с моей бесконечной ангиной, и они настояли на удалении миндалин, а оперировать было невозможно из-за крови. Аукнулась та проблема, с которой я родилась. Пришлось серьезно заняться лечением, а уж потом лететь в Красноярск на операцию. Ее делали в те времена почему-то только в краевой больнице. Пока была в Тасеево, посетителей у меня хватало: родители, бабушка, Володя, Галка, и девочки из хора приходили, и одноклассники. Приносили домашние задания, забирали тетради на проверку, просто так болтали, веселили, рассказывали про школьные дела. Я не чувствовала себя «выпавшей» из событий и даже не отстала в учебе. Врачи добились нужного результата и безотлагательно отправили меня в Красноярск. Прилетели мы туда с мамой первым утренним рейсом, у меня сразу же взяли кровь на анализ и на следующий день положили в хирургическое отделение «ухо-горло-нос». Мама улетела обратно, а я очутилась одна среди десяти взрослых женщин в огромной палате. Рядом со мной лежала какая-то тетушка, которой в черепе сделали дырку, чтобы исправить дефект уха. У нее была забинтована вся голова, и она стонала от боли. Мне было жаль ее и в то же время очень страшно, что она, вдруг, умрет. Операцию помню смутно, зато первое утро после нее – отчетливо. Всю ночь раны кровоточили, во рту появился противный привкус металла, и к утру мне нестерпимо захотелось почистить зубы и попить. Я пошла в умывальную комнату, посмотрела на себя в зеркало и поняла, что это… не я. Не знаю кто, но точно – не я. Было такое впечатление, что все, что в данный момент происходит, происходит не со мной, а с той особой, которая отразилась в зеркале, и я ее просто наблюдаю со стороны. Странное состояние. Сродни раздвоению личности. Мне стало жутко, и в зеркало я старалась больше не смотреть. Наклонившись ближе к раковине, я как-то умудрилась слегка разжать челюсти, почистить зубы и прополоскать во рту. Стало значительно приятнее, и я набрала воды в стакан, чтобы напиться. Я уже представляла, как осушу его сейчас до дна, но не тут-то было: вода не глоталась, а выливалась через нос. Вот так «несолоно хлебавши», а вернее, вообще «не хлебавши», я вернулась в палату, и тут же получила от врача нагоняй за свой «поход» – нельзя было еще, оказывается, ни зубы чистить, ни пить. А нужно было лежать тихонько и заплевывать кровью дальше третью по счету простынку. Веселенькое занятие… Через неделю за мной приехал отец. Был уже ноябрь и только что начались осенние каникулы. Лететь на самолете мне было еще нельзя, и до Канска мы добрались на поезде. Впервые в жизни я ночевала в гостинице. В номере было невероятно холодно, а в ресторане нам принесли такой острый суп, что, как я ни была голодна, мне не удалось проглотить ни ложки. А ничего другого у них не было. Утром натощак автобусом поехали в Тасеево и к обеду были уже дома. Как же хорошо там было! Тепло! И мама готовила мне то, что я могла есть. И в зеркале снова отражалась я, а не та – другая. Много лет спустя я приводила детских врачей в ступор тем, что ни за что не отдавала своих детей в больницу и лично присутствовала при всех процедурах и даже тогда, когда нашей шестнадцатилетней дочери хирург вскрывал абсцесс горла. Я долго размышляла над вопросом, почему же я так упорствовала, что научилась делать не только компрессы, горчичники и банки, но и уколы, вплоть до внутривенных, и подписывала любые бумаги, лишь бы только моего ребенка не разлучали со мной. И мне стало ясно, что в моей душе так и живет то тяжелое чувство, которое я испытала тогда утром в умывальной комнате. Я поняла, что в зеркале отразился страх одиночества, и мое подсознание в тот момент вывело всем давно известную истину: любые физические и моральные трудности переживаются легче, если рядом есть самый близкий человек. Ну, а кто для ребенка может быть ближе его мамы и папы? Но это было только началом моего взросления. Через пару месяцев у меня появились первые месячные. Не могу сказать, что я совсем ничего об этом не знала: мне все-таки было уже четырнадцать с половиной и большинство моих одноклассниц уже иногда на уроке физкультуры скромно сидели в спортзале на лавочке, а физрук грозно рявкал на смеющихся над ними мальчишек. Я понимала, что не захотят девчонки просто так без причины становиться мишенью насмешек. Кое-что об этом мне жутко научно рассказала Галка. Но всего этого было явно мало, а иных «достоверных источников» у меня не было. Учебник анатомии не давал ни малейшего представления об истинных физиологических процессах организма и еще меньше о том, как же с этими процессами уживаться. Воспитание в нашей семье в этом смысле было «образцово-пуританским». Когда однажды, увидев замоченные в тазу кровавые тряпки, я спросила у мамы, что это такое, она, пожав плечами, ответила: «У тебя это тоже скоро будет». Я тут же попыталась узнать у нее, как же это будет происходить, она сказала: «Придет – увидишь». И закрыла эту тему. И вот оно пришло. Причем так, будто внезапно кран открыли. Перепугалась до смерти, когда увидела красное пятно на стуле. Вспомнились туманные объяснения Галки, и те кровавые тряпки в тазу, и что целая стопа выстиранных всегда лежит в мамином ящике комода. Долго вертела в руках одну из них, складывала так и сяк, наконец, приспособила как-то. Через несколько шагов «подкладка» переползла на попу к самой резинке трусиков. Вернула ее на место. Прошлась по комнате – то же самое. Ладно еще, что в этот момент я была дома, а не в школе. Отправилась к маме за консультацией. Та протянула булавку, и сказала, что я слишком худая, и мне придется всю эту «конструкцию» пристегивать. Так я не и поняла тогда, почему нельзя было заранее обо всем рассказать и все показать. Зато поняла, что базисный тезис полового воспитания «нам никто ничего не рассказывал, мы сами всему научились и наши дети тоже сами научатся» -- в корне неправильный. Зачем тогда учат ребенка есть за столом и, простите, ходить на горшок? По данной логике пусть уж и это сам постигает. Конечно же, со временем и я «постигла» эту науку и приспособилась к новым обстоятельствам. Вот только зачем мне нужны были лишние стрессы? Их в том «нелепом» возрасте и без того ведь хватает. Тогдашние размышления на эту тему помогли мне избежать ошибок, когда нашим дочерям перевалило за десять лет. Им не пришлось ни о чем выспрашивать у подружек. Обо всем я им рассказала, все показала и научила гигиеническую прокладку приклеивать (вот ведь прелесть: и никаких тебе тряпок и булавок). А позже от меня же узнали они о тампонах, презервативах и пилюлях. И самое интересное, что при этом ни одна из них не пустилась «во все тяжкие», как предрекали, глядя на мое воспитание, некоторые старшие. Ну, да ладно. Что там у нас еще в восьмом классе-то произошло? Ах, да: вслед за зимой весна наступила. Апрель – ручьи, капель, сосульки метровые с крыши свисают. Чтобы они никому «башка» не попали, отец, как обычно, забирается на крышу с лопатой, сбивает все это прозрачное радужное царство, скидывает некогда снежный, а теперь ледяной карниз, потом откалывает здоровенный кусок наста и зовет меня скатиться на нем вниз. Ух, и знатное это развлечение – «оседлаешь» такого «конька» и вжик на нем с крыши. Потом другого, третьего, пока крыша не станет чистой, а сугроб – под самые окна. Я стою во дворе, смотрю на акробатические трюки отца. Он снова призывно машет мне сверху рукой, а я не иду. Не хочется. Выросла. Отец что-то улавливает и молча отправляет кусок снега вниз без «наездника». Потом приходит май – половодье, ледоход… Первые листочки, первые цветочки и… любовь… Тоже первая… Паренек, как и положено в том возрасте, на два года старше и на две головы выше (ну, не в своих же «мелких» одноклассников влюбляться!). Шагаем, взявшись за руки из школы через мост до почты. Потом он идет налево, я – направо. Но мне и этого хватает, чтобы до полуночи мечтать о новом дне и новой встрече. Мы еще не научились выражать наши чувства словами, а просто ходим с дурацки-счастливыми лицами и ничего, кроме пронзительно-изумрудных глаз весны, вокруг себя не замечаем. Потом в стакане на моем столе появляется букетик сон-травы – сибирских подснежников. Я смотрю на него, почти не отрываясь, и учу какую-то теорему. Скоро экзамены. И у меня и у Толика. Он тоже сидит у себя дома и что-то бубнит себе под нос. Только цветов в стакане перед ним нет. Он их мне утром на велосипеде привез, потому что в школу мы больше не ходим. Для нас уже прозвенел последний звонок, и поперек коридора висит заставляющее мое сердце замирать напоминание: «До экзаменов осталось пять дней». Экзаменов я очень боюсь. Наверное, потому, что они первые в моей жизни. (А сколько их потом еще будет!). Других-то причин нет. Толик тоже, скорей всего, боится, но не показывает вида. Ему нужно получить высокие баллы, иначе плакал его мединститут. А после двух лет армии захочется ли снова браться за учебники? Первого июня все пишем сочинение по литературе. Потом дни экзаменов больше не совпадают. Теперь вместо сон-травы в стакане пылают жарки. Десятого июня мои страхи заканчиваются. Четыре пятерки. Где-то в середине месяца торжественно вручают свидетельство об окончании восьмого класса. Гордость? Радость? Ни того, ни другого. Родители приготовили «сюрприз»: мы уезжаем из Тасеева… И вообще из Сибири… Толику я сообщаю об этом после его последнего экзамена… Он тут же вскакивает на велосипед и мчится прочь от меня не оглядываясь. Я стою в полной растерянности… Что же теперь делать?... Часа через два Толик возвращается. Неумело пытается объяснить, почему он внезапно сорвался с места. Я молчу. Но не потому, что обижена на него или не понимаю его поступка. Я просто не могу говорить, я глотаю, глотаю слезы. Толик впервые нежно привлекает меня к себе и гладит по голове. По-взрослому, почти по-отечески гладит. Говорит, что мы будем писать друг другу письма, а потом, когда я окончу среднюю школу, то приеду в Красноярск и поступлю в пединститут. Я киваю в знак согласия головой. Следующим утром просыпаюсь от дивного, тонкого запаха. Мама ставит на стол букетик кукушкиных слезок. Я подбегаю к окну и вижу, что клетчатая рубашка Толика мелькает уже где-то возле первого переулка. А через неделю, получив аттестат, Толик уехал в Красноярск на вступительные экзамены. Мы попрощались с ним возле автобуса, увозившего его в аэропорт. Как оказалось, попрощались навсегда. В институт он не поступил, и его забрали в армию. Мы переписывались с ним больше года, но потом наши письма стали все реже и короче и, наконец, все как-то тихо сошло на нет. И осталось лишь светлое пятнышко воспоминаний, как если бы на свежую акварель капнула чистая слеза... В конце июня, окончив музыкальное училище, вернулся брат. Тут же бросился к Вере. Ведь и ему предстояло нелегкое прощание с любимой девушкой. И их пути тоже навсегда разошлись. Я не раз спрашивала потом брата, почему же он не остался в Тасееве, или не поехал вместе с Верой в Красноярск? Пусть я была еще несовершеннолетней, и со мной можно было не церемониться, а просто засунуть, как чемодан, в самолет и везти, куда хочется. Но ему ведь было уже 19, у него был диплом в руках. Но и его мнение тоже, оказывается, родителей не интересовало. И он тоже был очень послушным сыном. А зря: не сложилась его личная жизнь так, как ему самому бы хотелось. Картинка подготовки к отъезду в моем сознании навсегда осталась размытой слезами. Родители продали дом. Где-то там, на другом конце огромной страны было куплено другое жилье. Все вещи были погружены в контейнер и отправлены по новому адресу. Родители без умолку говорили о новом месте, о новой работе, строили новые планы. Они начинали новую жизнь, а я облезлой тенью слонялась по опустевшему родному дому и переставала его узнавать. Он, без моего стола и книг, против моей воли начал, вдруг, отдаляться. Это причиняло чудовищную боль, и гнало меня во двор, где бегали уже не наши куры, или на огород, где зарастали травой уже не наши грядки, или в палисадник, где вовсю цвели мои любимые, но уже не мои циннии. Понятно, что созерцание всего этого тоже не приносило покоя, и в определенный момент в душе что-то надорвалось и, вдруг, захотелось, чтобы побыстрее случилось то, что все равно неотвратимо должно случиться. Близким умершего всегда становится легче, когда покойник предан земле. Моя «невыразимая печаль» и была тем самым трупом, который необходимо было как можно скорее похоронить. Мы уезжали в последний июльский день. Во дворе собралась толпа народа. Многие плакали. Я тоже. Я прощалась с соседями и подружками, с Володей, с кошкой, с собакой и с тополем, который выпестовала когда-то из малюсенькой веточки… Я прощалась с селом, в котором выросла… Я прощалась с детством… Впереди у меня была дорога в полстраны длиною и вся жизнь, в которой будут и победы и поражения, и предательство и любовь на всю жизнь, и боль утрат и счастье рождения детей и внуков, и вдохновение, чтобы написать эту повесть, и гордость, когда я произношу слова: «Я родилась в Сибири».
полная версия страницы